Он теперь царствует далеко отсюда. Его зовут Ээт. Непривычно ощущалось на устах это имя столько времени спустя. Я бы поехала с ним, но он не разрешил.
Да он глупец, видно.
Почему же?
Главк поднял на меня глаза:
Ты золотая богиня, добрая и прекрасная. Будь у меня такая сестра, ни за что бы с ней не расстался.
* * *
Руки наши соприкасались, если я стояла у борта, а Главк работал рядом. Когда мы садились, мой подол ложился ему на ноги. Я ощущала теплоту его чуть огрубевшей кожи. И порой роняла что-нибудь нарочно, он поднимал, и мы притрагивались друг к другу.
В тот день Главк, встав на колени, разводил на берегу костер, чтобы приготовить обед. На это мне по-прежнему больше всего нравилось смотретьпростое земное чудо, творимое с помощью кремня и трута. Волосы падали ему на глаза, так красиво, щеки его алели в свете пламени. Я вдруг вспомнила о своем дяде, даровавшем Главку огонь. И сказала:
Однажды я встречалась с ним.
Главк жарил насаженную на вертел рыбу.
С кем?
С Прометеем. Когда Зевс его наказал. Я принесла ему нектар.
Главк поднял голову:
С Прометеем.
Да. Обычно он быстрее соображал. Огненосцем.
Это было поколений двенадцать назад.
Больше. Гляди, твоя рыба!
Вертел повис в его руке, и рыба чернела на углях.
Главк не стал ее спасать. Взгляд его был прикован ко мне.
Но ты моя ровесница.
Мое лицо обмануло Главка. Молодое, как и у него.
Нет, рассмеялась я. Не ровесница.
Прежде он сидел, чуть завалившись на бок, касаясь моего колена своим. А теперь резко выпрямился, отстранился, так быстро, что я почувствовала холод там, где сейчас только чувствовала его. Такого я не ожидала.
Эти годы ничто. Я прожила их без пользы. Ты знаешь о мире не меньше моего.
Я потянулась к его руке.
Но Главк руку отдернул:
Что ты такое говоришь? Сколько тебе лет? Сто? Двести?
Я чуть не рассмеялась снова. Но у него шея напряглась, глаза округлились. Между нами в костре дымилась рыба. Я так мало рассказывала ему о своей жизни. Да и что рассказывать? Одна жестокость да насмешки за спиной. В то время мать пребывала в особенно скверном настроении. Отец все чаще предпочитал ей шашки, и злобу она изливала на меня. Стоило мне появиться, кривила рот. Цирцея безмозглая, как камень. В земле больше ума, чем у Цирцеи в голове. У Цирцеи волосы свалялись, как собачья шерсть. Если еще раз услышу этот надтреснутый голос!.. Почему из всех наших детей осталась именно она? Никому не нужна больше. Если отец и слышал, то виду не подавал, только молча переставлял шашки. В прежние времена я забилась бы в свою комнату, заливаясь слезами, но с тех пор, как появился Главк, все эти речи были для меня что пчелы без жала.
Прости, сказала я. Глупая шутка, только и всего. Я вовсе с ним не встречалась, хоть и рада бы. Мы ровесники, не беспокойся.
Он не сразу, но обмяк. Шумно выдохнул:
Ха! Представь только! Если б ты и правда жила тогда!
Он пообедал. Объедки бросил чайкам, потом погнался за ними, взмывающими в небо. Обернувшись, широко улыбнулся мнеего силуэт вырисовывался на фоне серебристых волн, плечи вздымались под хитоном. Сколько бы ни смотрела я впредь, как он разводит костер, о дяде больше не заговаривала.
* * *
Однажды лодка появилась поздно. Главк не бросил якорь, просто стоял на палубе с застывшим, мрачным лицом. На щеке его красовался синяк, темный, как штормовое море. Отец побил Главка.
Ох! У меня заколотилось сердце. Тебе нужно передохнуть. Сядь рядом, я принесу воды.
Нет. Так резко он со мной еще не говорил. Не сегодня, и никогда больше. Отец говорит, я бездельник, улов маленький. И мы умрем с голоду из-за меня.
И все же сядь и позволь тебе помочь.
Ты не можешь помочь. Сама говорила. У тебя нет никакой силы.
Я смотрела, как он уплывает. А потом, не помня себя, помчалась к деду во дворец. По сводчатым коридорам я бежала на женскую половину, оглашаемую стуком ткацких челноков, звоном браслетов да кубков. Мимо наяд, мимо гостивших здесь дриад и нереид, к дубовому табурету на помосте, где восседала моя бабка.
Тефидатак ее звали, великая питательница всех земных вод, рожденная подобно своему мужу на заре времен самою матерью-землей. Подол ее платья растекался озером, а шею обвивал, словно шарф, водяной змей. На стоявшем перед ней золотом станке растянулось сотканное ею полотно. Лицо у бабки было старое, но не морщинистое. Бесчисленных сыновей и дочерей излила ее утроба, и до сих пор они приводили к Тефиде своих отпрысков для благословения. Я и сама однажды стояла перед ней на коленях. Она коснулась моего лба кончиками нежных пальцев. Добро пожаловать, дитя!
И вот я вновь упала перед ней на колени.
Я Цирцея, дочь Персеиды. Ты должна мне помочь. Одному смертному очень нужен улов. Я не способна его одарить, но ты способна.
Он благороден? спросила бабка.
От природы. Имуществом беден, зато духом богат и мужеством и сияет как звезда.
А что этот смертный даст тебе взамен?
Даст мне?
Бабка покачала головой:
Моя дорогая, они должны непременно что-нибудь дать, хоть самую малость, хоть вина возлить в твой источник, а то потом забудут о благодарности.
У меня нет источника, и благодарность мне не нужна. Прошу! Если не поможешь, я никогда больше его не увижу.
Бабка, поглядев на меня, вздохнула. Она такие мольбы, наверное, тысячу раз слышала. Здесь боги и смертные схожи. В молодости нам кажется, что чувств, подобных нашим, не испытывал никто и никогда.
Я наполню его сети, будь по-твоему. Но в ответ поклянись, что не ляжешь с ним. Твой отец, знаешь ли, надеется подобрать тебе пару получше, чем какой-то рыбак.
Клянусь.
* * *
Главк вернулся, он несся по волнам, громко меня окликая. Говорил захлебываясь. Ему даже сети забрасывать не пришлось. Рыбы сами прыгали на палубу, огромные, величиной с коров. Отец успокоился, оброк уплачен, и даже за год вперед. Главк встал передо мной на колени, склонил голову:
Благодарю тебя, богиня.
Я подняла его:
Не становись на колени передо мной, это моя бабка сделала.
Нет. Он взял меня за руки. Это ты. Ты ведь ее упросила. Цирцея, ты чудо, подарок судьбы, ты спасла меня.
Он прижался теплыми щеками к моим рукам. Коснулся губами моих пальцев. И выдохнул:
Хотелось бы мне быть богом, чтобы достойно тебя отблагодарить.
Кудри его обвили мое запястье. Как хотелось мне быть настоящей богиней и приносить ему китов на золотом блюде, чтоб он никогда со мной не расставался.
Каждый день мы садились рядом и беседовали. Он был исполнен мечтаний, надеялся, что, повзрослев, обзаведется собственной лодкой, переселится из отцовского дома в собственный.
И там всегда будет гореть огонь, добавил Главк, для тебя. Если только позволишь.
Пусть лучше будет кресло, чтобы мне приходить и беседовать с тобой.
Он вспыхнул, и я тоже. Я так мало знала тогда. В праздных беседах о любви вместе со своими братьями и сестрами, широкоплечими богами да гибкими нимфами, никогда не участвовала. Ни разу не ускользала с поклонником в укромный уголок. До того мало знала, что даже не могла сказать, чего хочу. Вот я коснусь рукой его руки, склонюсь к нему для поцелуя, а что потом?
Он смотрел на меня пристально. Лицо его, подвижное как песок, выражало сотню ощущений.
Твой отец Главк слегка запнулсявсегда робел, говоря о Гелиосе. Он выберет тебе мужа?
Да.
А какого мужа?
Я чуть не расплакалась. Вот бы прижаться к нему и сказать: я так хочу, чтобы это был ты, но между нами стояла моя клятва. И я заставила себя говорить правдучто отец подыскивает царевича или, может, иноземного царя.
Опустив глаза, он разглядывал свои руки.
Ну конечно, конечно. Ты ему очень дорога.
Я не стала его поправлять. А вечером, вернувшись во дворец, опустилась на колени у ног отца и спросила, можно ли смертного сделать богом.
Сидевший за шашками Гелиос досадливо поморщился:
Знаешь же, что нет, если только так не распорядились звезды. Изменить сплетенное мойрами даже мне не под силу.
Я больше ничего не сказала. Мысли сменяли одна другую. Если Главк останется смертным, то состарится, а если состарится, то умрет, и наступит день, когда я приду на наш берег, а он нет. Прометей говорил мне, но я не поняла. Какая дура. Бестолковая дура. В ужасе я снова кинулась к бабке.