Потягивая вино, отец играл в шашки. С ним играть никому не дозволялось. Он передвигал каменную шашку, разворачивал доску, передвигал другую.
Не желаешь ли возлечь, любовь моя? Голос матери сочился медом.
Она крутилась перед ним, как жаркое на вертеле, прельщая своими роскошными формами. Тут отец обычно оставлял игру, но не всегда, и такие вечера я любила особенно, потому что мать уходила, хлопнув дверью.
У ног отца мир казался золотым. Свет излучало все разомего золотистая кожа, лучистые глаза, волосы с бронзовым отливом. Тело отца пылало как жаровня, и я придвигалась к нему, насколько он позволял, так ящерица в полдень жмется к камню. Тетка говорила, что иным младшим богам и смотреть на него почти невыносимо, но я, его дочь, родная кровь, могла всматриваться в лицо отца так долго, что и когда отводила взгляд, оно все еще стояло перед глазами, сияло на полу, на глянцевых стенах и инкрустированных столах и даже на моей коже.
Что будет, спросила я, если смертный увидит тебя во всем блеске?
Он тут же превратится в пепел.
А если смертный увидит меня?
Отец улыбнулся. Я слушала, как передвигаются шашки, как привычно скрежещет о дерево мрамор.
Этот смертный сочтет, что ему повезло.
Я его не испепелю?
Нет, конечно.
Но глаза у меня как у тебя.
Нет, возразил отец. Смотри.
Он бросил взгляд на полено, стоявшее у камина. Оно засветилось, вспыхнуло, а потом осыпалось пеплом на пол.
И это лишь меньшее, на что я способен. Можешь так?
Всю ночь я не сводила с поленьев глаз. Нет, я так не могла.
* * *
Родилась моя сестра, а вскоре и брат. Через какое время, точно не могу сказать. Дни боговчто низвергающийся водопад, смертные умеют их считать, но этой хитрости я тогда еще не знала. Казалось бы, кому, как не отцу, обучить насему ведь каждый рассвет был известен. Но даже он называл брата и сестру близнецами. Они и в самом деле сблизились, едва брат родился, сплелись как зверьки. Отец благословил обоих одной рукой.
Ты, сказал он моей светящейся сестре Пасифае, выйдешь замуж за вечного сына Зевса.
Эти слова отец произнес пророческим тоном, каким всегда говорил о том, что несомненно произойдет. Мать просиялаона уже воображала, как будет наряжаться на Зевсовы пиры.
А ты сказал отец братуобычным голосом, звонким и чистым, словно летнее утро. Всякий сын отражается на матери.
Мать обрадовалась и восприняла эти слова как разрешение дать сыну имя. Она назвала его Персомв свою честь.
Эти двое были умны и сразу поняли, что к чему. Любили насмехаться надо мной, прикрываясь горностаевыми лапками. Глаза у нее желтые, как моча. А голос скрипучий, как у совы. Зовут ее Ястребом, а следовало бы Козойуж больно уродлива.
Таковы были их первые колкостипоначалу туповатые, день ото дня они становились острее. Я научилась избегать сестры и брата, и те вскоре нашли забаву поинтереснейсреди маленьких наяд и речных богов из дворца Океана. Когда мать шла в гости к теткам, Перс и Пасифая следовали за ней и принимались командовать нашими покладистыми двоюродными братишками и сестренками, а те цепенели перед ними, как мальки перед щучьей пастью. Издевательских игр Перс с Пасифаей придумали множество. Поди сюда, Мелия, уговаривали они. На Олимпе модно теперь обстригать волосы до затылка. Не дашь нам этого сделатькак заполучишь мужа? После стрижки Мелия, ставшая похожей на ежа, ревела, а брат с сестрой хохотали так, что эхо гуляло по пещерам.
Пусть делают что хотят, думала я. Сама же предпочитала тихие залы нашего дворца и сидела у отцовских ног, когда только могла. И вот однажды, отправляясь проведать свое стадо священных коров, онв награду, видимо, позвал и меня. Это была великая честь, ведь мне предстояло прокатиться на его золотой колеснице и увидеть предмет зависти всех боговпятьдесят белоснежных телиц, каждый день услаждавших взгляд отца, пока он совершал свой путь над землей. Перегнувшись через боковину колесницы, украшенную драгоценными камнями, я дивилась на проносившуюся под нами землюобильную зелень лесов, зубчатые горы и широко раскинувшуюся синь океана. Я искала глазами смертных, но с такой высоты их было не разглядеть.
Стадо паслось на лугах острова Тринакрия, и присматривали за ним две мои единокровные сестры. Едва завидев нас, они с радостными возгласами бросились к отцу, повисли у него на шее. Все дети Гелиоса рождались красивыми, но сестры, чья кожа и волосы словно состояли из жидкого золота, были в числе прекраснейших. Их звали Лампетия и Фаэтуса. Сияющая и Светящаяся.
А кого это ты с собой привез?
Она, должно быть, дочь Персеиды. Смотри, какие глаза у нее.
Ну конечно! Лампетия (кажется, она) погладила меня по голове. Глаза твои, милочка, не тревожат. Не тревожат совсем. Твоя мать очень красивая, вот только слабая.
У меня глаза как у вас, сказала я.
Какая прелесть! Нет, милочка, наши глаза огнем горят, а волосы блестят, как солнце на воде.
А ты правильно делаешь, что свои заплетаешь в косу, добавила Фаэтуса. В косе эти темные пряди чуть лучше смотрятся. Жаль, что голос твой так просто не спрячешь.
Ей ведь можно и совсем не разговаривать. Это выход, правда же, сестрица?
Выход, улыбнулись они. Не проведать ли нам коров?
Прежде я коров не видела, никаких, но это не имело значения: красота телиц казалась столь неоспоримой, что и сравнивать не было нужды. Белоснежная, как лепестки лилий, шерсть, нежные глаза, прикрытые длинными ресницами. Рога коров покрывала позолота (сестры потрудились), а наклоняясь пощипать травы, они изгибали шеи изящно, как танцовщицы. Их лоснящиеся бока мягко поблескивали в закатном свете.
Ух! воскликнула я. А потрогать можно?
Нет, ответил отец.
Хочешь, мы расскажем, как их зовут? Это Белоликая, это Ясноглазая, а таМилочка. Вот Красотка и Прелестница, Золоторогая и Блестящая. Это Милочка, а там
Милочка уже была, возразила я. Вы сказали, что Милочкавон та.
И я указала на первую корову, мирно жевавшую траву. Сестры посмотрели друг на друга, затем на отцаединым золотистым взглядом. Но отец взирал на свое великолепное стадо, не делая различий.
Ты, наверное, не так поняла, сказали сестры. Милочка вот эта, про которую мы только что сказали. А вот Звездочка, вот Вспышка и
Это что такое у Прелестницы? перебил отец. Болячка?
Сестрицы тут же всполошились:
Где болячка? Ах, не может быть! Ах, Прелестница, дрянная, зачем же ты поранилась? Ах, что за дрянь тебя поранила?
Я наклонилась к Прелестницеболячку рассмотреть. Она была крошечная, меньше ногтя на моем мизинце, но отец нахмурился:
К завтрашнему дню чтобы все исправили.
Сестрицы закивали головами. Конечно, конечно. Мы так виноваты.
Мы опять взошли на колесницу, отец взялся за вожжи с серебряными кончиками. Сестры в последний раз приложились губами к его рукам, а потом лошади взмыли в небеса, и мы вслед за ними. Сквозь тускнеющий свет уже проглядывали первые созвездия.
Я вспомнила, как однажды отец рассказывал, что на земле есть люди, которых называют астрономами, и их задачаследить, когда он восходит и заходит. Они у смертных в большом почете, живут во дворцах, служат царскими советниками, но порой отец по какой-то причине задерживается и начисто опровергает все их расчеты. Тогда астрономов волокут к царям, обвиняют в шарлатанстве и казнят. Отец говорил об этом с улыбкой. Так, мол, им и надо. Гелиос-Солнце никому не подчиняется, кроме себя самого, и никто не может предсказывать, что он станет делать.
И теперь я спросила:
Отец, мы опоздали достаточно, чтобы казнить астрономов?
Достаточно, ответил отец, встряхнув звенящие поводья.
Лошади рванули вперед, и мир под нами размылся, у кромки моря курилась ночная мгла. Я туда не смотрела. Грудную клетку скрутило, будто выжатое белье. Я думала об астрономах. Представляла их, ничтожных, как черви, поникших, согбенных. Помилуй, умоляли они, стоя на тощих коленях, мы не виноваты, это солнце опоздало.
Солнце никогда не опаздывает, отвечали восседавшие на тронах цари. Ты богохульствуешь, и ты умрешь! И топоры палачей разрубали моливших о пощаде надвое.
Отец, сказала я. Мне как-то не по себе.