Могло быть гораздо хуже, знаешь ли Ээт стоял в дверях. Он тоже отбывал, уже вызвал драконов. Зевс, говорят, хотел сам наказать тебя, другим в назидание. Но дать ему такое право, конечно, может только отец.
У меня волосы на руках зашевелились.
Ты ведь не сказал ему о Прометее, правда?
Ээт улыбнулся:
Ты про другие вероломные поступки, как он выразился? Знаешь же отца. Осторожничает простовдруг ты сотворила еще что-нибудь ужасное и это выяснится? Да и о чем рассказывать? Что ты такого сделала? Налила нектара в кубок?
Я подняла на него глаза:
Ты говорил, отец меня за это воронам бы выкинул.
Только если бы у тебя хватило глупости сознаться.
Лицо мое загорелось.
Видимо, мне стоит у тебя поучиться и все отрицать?
Да. Так оно и делается, Цирцея. Я сказал отцу, что умение колдовать обнаружил случайно, он сделал вид, что мне поверил, а Зевс сделал вид, что поверил ему, и равновесие в мире сохранено. Ты сама виновата, раз призналась. Зачем, никак не могу понять.
Он и правда не мог. Когда бичевали Прометея, Ээт еще не родился.
Хотел сказать тебе, продолжил он. Вчера вечером я наконец встретил твоего Главка. Такого шута впервые вижу. Ээт цокнул языком. Надеюсь, впредь ты будешь разборчивее. Очень уж ты легко доверяешься.
Он стоял, опершись на притолоку, в своих длинных одеждах, посверкивая волчьими глазами. И сердце мое при виде его подпрыгивало, как и всегда. Но он был подобен тому водяному столбу, о котором однажды рассказывал, прямой, холодный и самодостаточный.
Благодарю за совет, сказала я.
Ээт ушел, а я снова повернулась к гобелену. Пучеглазый жених, закутанная в покрывала невеста, позадиродственники с разинутыми по-идиотски ртами. Всегда этот гобелен терпеть не могла. Пусть гниет здесь.
Глава седьмая
Наутро я взошла на отцовскую колесницу, и мы взлетели, накренившись, в темное небо, не говоря ни слова. Мы рассекали воздух, и с каждым оборотом колес ночь отступала. Наклонившись над боковиной, я пыталась проследить наш путь по рекам, морям и сумрачным долинам, но ничего не узнаваламы мчались слишком быстро.
Что это за остров?
Отец не отвечал. Челюсти его были сжаты, губы побелели от гнева. Рядом с отцом мои зажившие ожоги ныли снова. Я закрыла глаза. Под нами проносились земли, ветер овевал мое тело. Я представила, как, перемахнув через золотой поручень, лечу в пустоту. Приятно будет, пока не ударюсь.
Приземлились жестко. Открыв глаза, я увидела высокий рыхлый холм, заросший травой. Отец застыл, глядя прямо перед собой. Захотелось вдруг упасть на колени, умолять отвезти меня обратно, однако, пересилив себя, я спустилась на землю. И только ступила на нее, как отец и колесница исчезли.
Я стояла одна посреди поляны. Морской ветер царапал щеки, пахло свежестью. Но насладиться этим ароматом я не могла. Голова отяжелела, в горле саднило. Я пошатывалась. Ээт уже вернулся в Колхиду, пьет свой мед с молоком. Тетки на речных берегах веселятся, наверное, братья и сестры вернулись к забавам. Отец, разумеется, в небе, льет свой свет на землю. Все годы, прожитые с ними, выброшены как камешек в пруд. Рябь прошла по воде и исчезла.
Кое-какая гордость у меня все же была. Они по мне не плачут, так и я по ним не стану. Я прижала ладони к глазам, и наконец они прояснились. Заставила себя оглядеться.
На вершине холма передо мной стоял дом с широким крыльцомстены из хорошо подогнанных камней, резные двери в два человеческих роста. Чуть ниже тянулась кайма леса, а за ним проблескивало море.
Лес заинтересовал меня. Старая чаща с буграми дубов, лип и оливковых рощ, пронзенная копьями кипарисов. Вот откуда шел запах зелени, поднимавшийся к вершине поросшего травой холма. Деревья тяжело покачивались от морских ветров, птицы юркали сквозь тени. До сих пор помню свое изумление. Всю жизнь я жила в одних и тех же сумрачных залах, гуляла по одному и тому же куцему берегу с потрепанными деревцами. Такого изобилия я не ожидала, и мне вдруг захотелось нырнуть в него, как лягушка ныряет в пруд.
Но я колебалась. Я ведь не лесная нимфа. Не умею пробираться ощупью меж корней да проходить без единой царапины сквозь ежевичные кусты. Что могут скрывать эти тени, я понятия не имела. А если там воронки в земле? А если медведи и львы?
Я долго стояла, обуреваемая этими страхами, и ждала, будто кто-то мог прийти и меня обнадежить, сказать: иди, там безопасно. Колесница отца переместилась за море и стала погружаться в волны. Лесные тени сгустились, стволы деревьев словно бы переплелись. Теперь уже поздно идти, подумала я. Завтра.
* * *
Дверь дома была широкая, из дуба, с железной стяжкой. Но распахнулась легко, от одного прикосновения. Внутри пахло благовониями. Я вошла в зал, уставленный столами и скамьями, словно для пира. С одной стороны его замыкал очаг, с другой был коридор, ведущий на кухню и к спальням. Этот огромный дом вместил бы дюжину богинь, и я правда все ждала, что из-за угла покажутся нимфы, мои сестрицы и братья. Но нет, ведь смысл изгнания и в этом тоже. Ты должен быть совсем один. Разве есть наказание хуже, думали мои родные, чем лишить кого-то своего божественного общества?
Однако сам дом наказанием вовсе не был. Богатства блистали со всех сторон: резные сундуки, мягкие ковры да золотые занавеси, кровати, табуреты, фигурные треножники и статуэтки из слоновой кости. Подоконники из белого мрамора, ясеневые ставни с завитками. В кухне я пробовала пальцем ножи, трогала железо и бронзу, а еще перламутр и обсидиан. Обнаружила чаши из горного хрусталя и литого серебра. Хоть дом и был необитаем, в комнатах не оказалось ни соринки; как выяснилось, сор вообще не проникал за мраморный порог. Пол всегда оставался чистым, как на нем ни следи, столы блестели. Зола из очага исчезала, посуда мылась сама, а запас дров пополнялся за ночь. В кладовой стояли кувшины с вином и маслом, чаши, всегда полные свежего сыра и ячменного зерна.
Гуляя по этим пустым безупречным комнатам, я ощущала трудно описать. Разочарование. Где-то в глубине души, наверное, я все-таки надеялась на скалу в горах Кавказа и орла, кидающегося с неба на мою печень. Но Сцилла ведь не Зевс, а я не Прометей. Мы, нимфы, таких хлопот не стоили.
Но было тут и еще кое-что. Отец ведь мог оставить меня в какой-нибудь лачуге, рыбацкой хижине, на голом морском берегу под одним навесом. Я вспомнила его лицо, когда он говорил о Зевсовом приказе, его нескрываемую, звенящую ярость. Я сочла тогда, что лишь сама тому причиной, но теперь, после разговора с Ээтом, стала понимать больше. Перемирие между богами сохранялось только потому, что титаны и олимпийцы не вмешивались в дела друг друга. Зевс потребовал призвать к порядку отпрысков Гелиоса. Открыто возразить Гелиос не мог, но мог ответить по-другому, иначе выказать неповиновение, дабы уравнять чаши весов. У нас даже изгнанники лучше царей живут. Видишь, как безгранично наше могущество? Нападешь на нас, олимпиец, и мы поднимемся выше прежнего.
Вот что такое мой новый доммонумент отцовской гордыне.
Тем временем зашло солнце. Я нашла кремень, ударила по нему над приготовленным трутом, как некогда делал Главк, я столько раз это видела, но никогда не пробовала сама. После нескольких попыток огонь наконец занялся и разгорелся, и я испытала неизведанное прежде удовлетворение.
Проголодавшись, я пошла в кладовую, к чашам, до краев заполненным едойна сотню голодных хватило бы. Положила немного на тарелку и села в зале за широким дубовым столом. Я слышала собственное дыхание. И понимала с изумлением, что впервые ем в одиночестве. Даже если никто со мной не разговаривал, не смотрел на меня, всегда я чувствовала локтем сестру или брата, родного или двоюродного. Я потерла рукой столешницу, тонкое древесное волокно. Попробовала что-то напеть, послушала, как воздух поглощает звук. И подумала: такой теперь и будет моя жизнь. Очаг горел, но в углах скопились тени. Снаружи закричали птицы. Хорошо хоть птицы есть. При мысли о толстых черных стволах у меня волосы зашевелились на затылке. Я закрыла ставни, замкнула дверь. Я привыкла ощущать вокруг громаду земной тверди, а сверх тогомогущество отца. И стены дома казались мне не толще листа. Ничего не стоит когтем разодрать. Может, такова тайна этого места. Настоящее наказание еще впереди.