А в наследство нам достался этот гигантский цех с непонятными машинами и весь мир - и мы не знаем, что же нам делать со всем этим.Мы начинали топать и насвистывать "Мы красные буденовцы..." пли еще что-нибудь, и тогда из деревянной конторки, притаившейся в углу цеха, выходил усатый, не старый еще сторож и беззлобно гнал нас вон.- Ишь ты, расшумелись! - негромко говорил он. - Здесь вам не что, здесь вам завод! Идите-ка, ребята, по домам.Мы выбегали на заводской двор. Возле заколоченной котельной на давно остывших отвалах шлака росли ушастые лопухи и сорная ромашка, которую еще называют аптечной. Она любит расти на свалках, на пустырях, на обочинах одним словом, в таких местах, где другие цветы расти стесняются. Мы срывали головки этой ромашки, растирали их между ладонями и потом нюхали ладони - они пахли яблоками.Но однажды, когда мы подошли к заводскому забору, мы увидали, что проход (вернее - пролаз) в нем заделан свежими досками. Из-за забора слышался металлический шум, какое-то глухое ритмичное громыханье. Из трубы над котельной валил дым.- Теперь сюда не походишь, - сказал Лунатик. - Айда под Тучков мост рыбу удить!Мы вернулись домой, взяли самодельные удочки, накопали на заднем дворе у помойки червяков и пошли под Тучков мост. Он тогда был деревянным, и с бревен его крайнего устоя очень удобно было удить рыбу. Но в тот день ничего мы не поймали, а вдобавок Лунатик поскользнулся и упал в воду. Я его еле вытащил.Это происшествие породило в голове Лунатика одну идею.- Нам нужно спасательные пояса себе сделать, - сказал Лунатик. - Нужно достать пробок, а потом сшить из простыни пояса и набить их этими пробками. А пробки мы будем собирать в "Олене"."Олень" - это был летний сад-ресторан на углу Седьмой линии и Большого проспекта. Сейчас Большой - чуть ли не самая широкая улица в Ленинграде, а тогда он был узким, потому что бульваров на нем не было, а перед каждым домом был свой отдельный сад. Вот в таком саду и обитал "Олень".Мы стали днем ходить туда и собирать пивные пробки; бутылки тогда укупоривались не железными, а обыкновенными пробками. Однако сбор пробок шел у нас медленно, так как официанты шали нас из сада.Чтобы не огорчать тетю Аню, я не говорил ей о том, что купаюсь в Неве, толкаюсь по рынку, хожу в "Олень". Я сообщал ей, что гулял в Соловьевском саду, или ходил к Ростральным колоннам, пли еще в какое-нибудь дозволенное место. Я рассуждал так: это вовсе не ложь. Ведь я не говорю, что был на Луне или в Африке. Ведь Соловьевский сад - совсем близко, и я хоть завтра могу побывать там. Ложь - это если человек говорит то, чего не может быть, а я только передвигаю факты. Завтра я пойду в этот самый Соловьевский сад - и то, что сказал сегодня, окажется стопроцентной правдой. А чтобы эта перестановка фактов звучала правдивое, я добавлял от себя разные подробности. Так, рассказывая о Соловьевском саде, в котором (я знал это) играл духовой оркестр, я сообщал, что сегодня оркестр играл что-то грустное, и какая-то тетенька в синем платье с белыми цветами, сидевшая на скамье, вдруг заплакала и быстрой походкой ушла из сада. Или, рассказывая о том, что я был на Стрелке у Ростральных колонн, я добавлял, что в это время под Дворцовым мостом должен был пройти буксир "Бурун" и должен был опустить трубу перед мостом, но что-то заело, и труба не опускалась, и тогда один здоровенный на вид матрос повис на трубе, и она опустилась. А матрос от радости, что он такой сильный, взял и прошелся на руках по палубе.- Это уж нехорошо, - вставляла словечко тетя Аня. - На вахте так нельзя себя вести.- Он, видно, любит потрепаться, - подытоживал я свой рассказ.- Господи, где ты подцепляешь эти вульгарные выражения, - сокрушенно вздыхала тетя Аня и, покачав головой, принималась за чтение Оливии Уэдсли.