Все можно побороть, но только не беспощадность времени.
Игорь, тяжко согнутый, словно седеющая голова тянет к земле, подошел к экрану, набрал номер. Экран медленно, медленно заполнился светом, сначала размытым, ничего не выражающим, затем проступили тени, вызрели цветные пятна; они крепли, приобретали четкий рисунок.
Зал — огромная чаша, накрытая прозрачным куполом, на который навалилось темное небо. Здесь утро, там вечер. Люди, люди, люди в пестрых одеждах, сидящие ряд над рядом.
— Алло! — хрипло бросил Игорь. — Говорит Бартеньев.
Зал исчез, появилось изображение человека с профессорской голубовато-седой шевелюрой.
— Игорь Александрович, как у вас?…
— Я не смогу явиться… У меня…
Молчание.
— Извинитесь за меня перед всеми.
Человек с экрана смотрел подавленно.
— Все поймут ваше горе, — сказал он тихо.
И снова зал, гигантская чаша, заполненная до краев лучшим из лучших, что есть на свете, — выдающимися умами мира.
Вдруг ряды колыхнулись; все люди, все до единого поднялись с мест. Тишина…
Всемирный конгресс почтил вставанием память женщины, самой обычной из обычных. Она не сделала ни одного открытия, не удивила народы ни взлетом дерзкой мысли, ни всплеском яркой фантазии. Единственная заслуга ее жизни — родила одного из самых достойнейших членов этого высокого собрания, кого ждали, в ком нуждаются.
Тысячи выдающихся людей почтительно стояли, подавленные тишиной и величием минуты.
С этого дня в парке, возле клумбы, на каменной скамье, он стал сидеть вечерами один. Несколько громоздкий, не лишенный старческого величия, часами оставался наедине со своими мыслями, перебирал день за днем долгую жизнь, в общем-то счастливую.
Однажды к нему подсел молодой человек. Легкий костюм плотно облегал широкие плечи; сдержанной раскраски галстук под тон сорочки — вкус к одежде — и крепкий румянец, растворенный в густом южном загаре, говорили, что этот человек дорожит маленькими прелестями жизни. Но в его цветущем лице застыло какое-то несолидное птичье раздражение.
Он обратился:
— Я должен бы начать с того, с чего все начинают, — представиться. Но мое имя ровным счетом вам ничего не скажет.
И старик приподнял шляпу.
— Чем обязан?
— Я очень недоволен собой, — сообщил незнакомец.
— Бывает…
— Мне двадцать пять лет, а ничего еще не сделано в жизни.
— Двадцать пять лет — это не так и много, смею вас уверить.
— Самое главное — не надеюсь что-нибудь сделать.
— Напрасно.
— Я спортсмен. У меня железное здоровье.
— Охотно верю.
— У меня к вам предложение.
— Слушаю.
— Потребуйте, чтобы ваш интеллект пересадили на меня.
— Зачем? — спросил старик без удивления, почти равнодушно.
— Затем, чтоб получился полноценный человек. Не уносите ваш интеллект в могилу.
— Вы же знаете, что это невозможно. Вместе с моим одряхлевшим мозгом ваш организм получит и мою незавидную старость. Вы только на шестьдесят лет станете ближе к могиле.
— Я это знаю, — нетерпеливо дернул плечом незнакомец. — Но в архивах института лежит запись вашего мозга, сделанная тогда, когда вам было всего двадцать восемь лет.
— Положим…
— Попросите, чтоб перенесли его на меня. Я же готов.
Старик не сразу ответил, смотрел в землю, сложив на коленях сцепленные пальцы со вздутыми суставами.
— Вы согласны? — переспросил незнакомец.
— Нет.
— Почему?
— По многим причинам.
— А именно? Ведь это же будете вы? Вы, а не я? Молодой и сильный, способный снова работать.
И снова старик задумался, вздернув плечи, опустив к земле голову.
— Как скучно было бы на Земле, если б люди повторялись, — сказал он.
— Разве плохо, если будет повторяться хорошее?
— Стереть все, что я нажил, все эти десятилетия труда, счастья и горя, эти знания и опыт.