Беда в том, что у него начинается подходняк. Подходняк, а не полная ломка. Этоопять же мудрые речи Генри Дийна, великого мудреца и выдающегося торчка.
Они тогда сидели на балконе пентхауса Ридженси-Тауэр, еще не совсем в отключке, но уже потихоньку двигаясь к ней, солнышко грело им лица, они были под таким славным кайфом тогда, в доброе старое время, когда Эдди только начинал нюхать, и даже самому Генри еще только предстояло ширнуться в первый раз.
«Вот все базарят про ломку,сказал тогда Генри,а ведь до этого еще приходится пройти через подходняк».
И Эдди, заторчавший до полного обалдения, зашелся кудахчущим хохотом, потому что совершенно точно понимал, о чем говорит Генри. А Генри даже не улыбнулся.
«В некоторых отношениях подходняк даже хуже ломки,сказал Генри.По крайней мере, когда дойдешь до ломки, то хоть ЗНАЕШЬ, что будешь блевать, ЗНАЕШЬ, что тебя будет трясти, ЗНАЕШЬ, что будешь потеть, пока не почудится, будто тонешь в поту. А подходнякэто вроде как проклятие ожидания».
Эдди помнил, что спросил у Генри, как называется, когда ширяла (в те далекие, ушедшие в туман, умершие дни, должно быть, целых шестнадцать месяцев назад, они оба торжественно заверяли самих себя, что никогда не станут ширялами) схватит передозняк?
"А это называется "спекся",не задумываясь, ответил Генри, и у него сделался удивленный вид, как бывает, когда человек что-то скажет, а оно окажется гораздо смешнее, чем он думал, и они переглянулисьи начали завывать от смеха, цепляясь друг за друга. "Спекся", вот смешно-то было, а теперь уже далеко не так смешно.
Эдди прошел по проходу мимо кухни в носовой отсек самолета, проверил надписьСВОБОДНОи открыл дверь.
«Эй, Генри, о великий мудрец и выдающийся торчок, старший брат, уж раз мы заговорили о кулинарии, хочешь узнать МОЕ определение, что такое «спекся»? Этокогда таможенник в аэропорту Кеннеди решит, что у тебя вид малость странноватый, или просто день такой выдастся, что они своих собак с докторскими степенями по чутью вместо административного корпуса пригнали сюда, и они все начинают лаять и ссать по всему полу, и аж задыхаются в своих строгих ошейникахтак рвутся к тебе, именно к тебе, и после того, как таможенники перероют весь твой багаж, они тебя приглашают в такую маленькую комнатку и спрашивают, мол, не против ли вы снять рубашку, а ты говоришь, дескать, очень даже против, я на Багамах малость простудился, а у вас здесь кондиционер уж очень сильно работает, и я боюсь, как бы воспаление легких не сделалось, а они говорят, ах, вот оно что, а вы всегда так потеете, мистер Дийн, когда кондиционер уж очень сильно работает, ах, всегда, ну, что ж, мы, конечно, дико извиняемся, но рубашечку все же придется снять, и ты ее снимаешь, а они говорят, и футболку, пожалуй, тоже надо бы снять, а то похоже, что ты чем-то болен, у тебя, кореш, подмышками вон какие желваки вздулись, может, это какая-нибудь опухоль лимфоузлов или еще что, а тебе больше даже и говорить ничего неохота, это как если по мячу ударили определенным способом, так центровой за ним уж и не бежит, не переутомляется, а просто поворачивается и провожает его глазами, потому как если уж мяч ушелтак ушел, так что снимаешь ты футболку, а они говорят, глянь-ка, это ж надо, ну и везучий же ты мальчишечка, это ж и не опухоль вовсе, разве что, можно сказать, опухоль на теле общества, гы-гы-гы, эти штучки больше смахивают на парочку пакетов, приклеенных скотчем, а кстати, сынок, ты насчет этого запаха не беспокойся, это просто ты спекся».
Он протянул руку себе за спину и заперся на задвижку. Огни в носовом отсеке вспыхнули ярче. Моторы тихо гудели. Эдди повернулся к зеркалухотел посмотреть, насколько скверный у него види вдруг на него нахлынуло жуткое, пронизавшее все его существо ощущение: чувство, что за ним кто-то наблюдает.
«Эй, ты, брось, понял,тревожно подумал он.Тебя считают самым не-параноидным малым на свете. Потому тебя и послали. Потому»
Но внезапно ему показалось, что в зеркале отражаются не его глаза, не светло-карие, почти зеленые глаза Эдди Дийна, от взгляда которых за последние семь лет из его двадцати одного года растаяло столько сердец, которые помогли ему раздвинуть столько пар хорошеньких ножек, не его глаза, а чужие, незнакомые. Не карие, а голубые, цвета выгоревших «ливайсов». Холодные, с прицельным взглядомнеожиданное чудо калибровки. Глаза бомбардира.
Эдди увиделясно увиделчто в них отражается чайка, спикировавшая на разбивающуюся волну и что-то выхватившая из нее.
Он успел беспомощно подумать: Господи, да что же это за хреновина?и понял, что это не пройдет; что его все-таки вырвет.
За полсекунды до начала рвоты, за те полсекунды, что он продолжал смотреть в зеркало, он увидел, как голубые глаза исчезли но перед этим у него вдруг появилось ощущение, что в немдва разных человека, что он одержим, как та девочка в «Изгоняющем дьявола».
Он отчетливо почувствовал в своем сознании какое-то новое сознание и услышал мысльне свою, а больше похожую на голос по радио: «Я прошел. Я в небесном вагоне».
Было и что-то еще, но этого Эдди уже не слышал. Он был слишком занят: старался блевать в раковину как можно тише.
Как только рвота кончиласьне успел он еще и рот вытеретьслучилось такое, чего с ним до сих пор никогда не бывало. Не стало ничеготолько пустота, провал в сознании, длившийся один страшный миг. Как будто в газетной колонке аккуратно и полностью замазали одну-единственную строчку.
«Что это?беспомощно подумал Эдди.Что это за фигня чертова?»
Потом его опять начало рвать, и, возможно, это было к лучшему: как ни ругай рвоту, а одно хорошее свойство у нее естьпока тебя выворачивает, ты больше ни о чем не думаешь.
"Я прошел. Я в небесном вагоне,подумал стрелок. И через секунду: "Он видит меня в зеркале!"
Роланд попятилсяне ушел, а лишь попятился, как ребенок, который отступает в самый дальний угол очень длинной комнаты. Он находился внутри небесного вагона; он находился также внутри другого человекане себя самого. Внутри Невольника. В этот первый момент, когда он был уже почти на переднем плане (он мог описать это только так), Роланд был больше, чем внутри; он почти был этим человеком. Он чувствовал, что этот человек болен, хотя не понималчем, чувствовал, что его сейчас вырвет. Роланд знал, что, если ему понадобится, он сможет управлять телом этого человека. Он будет ощущать страдания этого тела, его будет одолевать обезьяноподобный демон, владеющий этим человеком, но если ему понадобится управлять им, он сможет.
Или он сможет остаться здесь, никем незамеченный.
Когда у невольника прошел приступ рвоты, стрелок прыгнул впередна этот раз на самый передний план. Он очень мало понимал в этой странной ситуации, а действовать в ситуации, которую не понимаешь, значит нарываться на самые ужасные последствия, но ему было необходимо узнать две вещии нужда эта была так отчаянно велика, что перевешивала все возможные последствия.
На месте ли еще та дверь, через которую он вошел сюда из своего мира?
И если да, то там ли еще его физическое «я», бесчувственное, необитаемое, быть может, умирающее или уже умершее без своей внутренней сущности, которая бездумно управляла его легкими, и сердцем, и нервами? Даже если его тело еще живо, быть может, оно проживет лишь до наступления ночи. А тогда вылезут кошмарные омары и начнут задавать свои вопросы и искать на берегу, чем бы пообедать.
Он резко повернул голову, которая на миг стала его головой, и быстро оглянулся назад.
Дверь все еще была на месте, позади него. Она стояла в его собственном мире, открытая, ее петли уходили в сталь этого чудного нужника. Идавот он лежит, Роланд, последний стрелок, лежит на боку и держит на животе перевязанную правую руку.
«Я дышу,подумал Роланд.Придется мне вернуться назад и передвинуть мое тело. Но сначала надо сделать другие дела. Дела»
Он покинул сознание невольника и отступил назад, наблюдая, ожидая, стараясь понять, знает ли невольник, что он здесь, или нет.
После того, как рвота прекратилась, Эдди продолжал стоять, согнувшись над раковиной и зажмурившись.
Вырубился на секунду. Что это былоне знаю. Оборачивался я или нет?
Он ощупью нашел кран и пустил прохладную воду. Не открывая глаз, он плескал ее на лоб, на щеки.
Когда больше тянуть стало невозможно, он снова поднял взгляд на зеркало.
Оттуда на него взглянули его собственные глаза.
И чужих голосов у него в голове не было.
И никакого чувства, что за ним наблюдают.
«У тебя был мгновенный глюк, Эдди,объяснил ему великий мудрец и выдающийся торчок.Довольно обычное явление при подходняке».
Эдди посмотрел на часы. До Нью-Йорка оставалось полтора часа. По расписанию посадка в 4:05 дня по Восточному времени, но на самом деле будет точно полдень. Тут-то все и решится.
Он вернулся на свое место. Его джин стоял на подлокотнике. Едва он сделал два глотка, как снова подошла стюардесса и спросила, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Он открыл рот, чтобы сказать «нет» и тут опять наступила эта странная отключка.
Будьте добры, я бы хотел что-нибудь поесть,сказал стрелок ртом Эдди Дийна.
Скоро мы подадим горячие закуски.
Но я прямо умираю от голода,сказал стрелок, и это была чистая правда.Что угодно, хотя бы бопкин
Бопкин?военная женщина смотрела на него, сдвинув брови, и стрелок вдруг заглянул в сознание невольника. Сэндвич это слово было далеким-далеким, как «шум моря» в раковине.
Хотя бы сэндвич,сказал стрелок.
Военная женщина с сомнением сказала:
Ну что же у меня есть с рыбой, с тунцом
Вот и отлично,ответил стрелок, хотя ни про какую рыбу-дудца в жизни не слыхивал. Да ведь нищим выбирать не приходится.
Вид у вас действительно бледноватый,сказала военная женщина.Я думала, что вас укачало.
Это от голода.
Она одарила его профессиональной улыбкой.
Сейчас я вам что-нибудь подкину.
«Подкину?»растерянно подумал стрелок. В его мире подкинуть было жаргонное слово, означавшее «взять женщину силой». Неважно. Ему принесут еду. Он понятия не имел, сможет ли пронести ее через дверь обратно, к телу, которое в ней так нуждалось, но не все сразу, не все сразу.
«Подкину»,подумал он, и голова Эдди Дийна несколько раз качнулась из стороны в сторону, словно он не мог поверить, что услышал такое.
Потом стрелок опять отступил назад.
«Нервы,уверял его великий оракул и выдающийся торчок.Просто нервы. Это всечасть подходняка, братишка».
Но если дело в нервах, то почему его охватывает эта странная сонливостьстранная, потому, что он должен был бы ощущать зуд, не мог бы ни на чем сосредоточиться, ему бы дико хотелось извиваться и чесаться, как всегда бывает перед настоящей ломкой; даже если бы у него раньше не бывало «подходняка», о котором говорил Генри, оставался тот факт, что он собирается пронести через Таможню США два фунта марафета, то есть совершить преступление, которое карается не менее, чем десятью годами заключения в федеральной тюрьме, а теперь у него, кажется, еще и провалы сознания начались.
И все жеэта сонливость.
Он снова отхлебнул джина с тоником, потом дал своим глазам медленно закрыться.
Почему ты отключился?
Я не отключался, а то она бы тут же помчалась за чемоданчиком первой помощи.
Ну, тогда вырубился. Все равно нехорошо. Ты раньше никогда в жизни так не вырубался. ОТРУБАЛСЯда, но не ВЫРУБАЛСЯ.
И с правой рукой у него что-то странное. Какая-то неопределенная пульсирующая боль в кисти, как будто по ней недавно били молотком.
Не открывая глаз, Эдди согнул и разогнул ее. Не болит. Не дергает. Голубых бомбардирских глаз тоже нет. А отключкиэто просто сочетание подходняка с основательным приступом того, что великий оракул и выдающийся и т.д. и т.п., несомненно, назвал бы «мандраж контрабандиста».
«Но я все равно сейчас засну,подумал он,И что будет?»
Мимо него, как оторвавшийся воздушный шар, проплыло лицо Генри. «Не беспокойся,говорил Генри.Ты будешь в порядочке, братик. Ты прилетишь в Нассау, поселишься в отеле «Акинас», в пятницу, поздно вечером, зайдет мужик. Из стоящих парней. Он тебя отоварит так, чтобы тебе хватило на весь уик-энд. В воскресенье, опять же поздно вечером, он принесет марафет, а ты ему дашь ключ от абонированного сейфа. В понедельник утром ты все сделаешь, как обычно, как велел Балазар. Этот малый не подведет; он знает, как надо. В понедельник же, в полдень, ты улетишь, и при таком честном лице, как у тебя, ты пройдешь досмотр только так, с ветерком, и еще солнце не сядет, а мы уже будем рубать бифштексы в «Искорках». Все пройдет с ветерком, братик, с прохладным, приятным ветерком».
Но ветерок оказался довольно-таки жарким.
Беда Эдди и Генри заключалась в том, что они были, как Чарли Браун и Люси. Они отличались от них только тем, что Генри иногда придерживал футбольный мяч, чтобы Эдди мог по нему ударитьне часто, но иногда. Эдди даже как-то раз, во время очередного героинового кайфа, подумал, что надо бы написать Чарльзу Шульцу письмо. «Дорогой м-р Шульц,написал бы он,напрасно у вас Люси ВСЕГДА в последний момент поднимает мяч вверх. Ей бы надо время от времени придерживать его на земле. Не так, чтобы Чарли Браун мог заранее догадаться, когда она это сделает, понимаете? Иногда она могла бы оставлять мяч на земле, чтобы он мог по нему ударить, три, даже четыре раза подряд, а потом целый месяцни разу, потом один раз, потом три-четыре дня ни разу, ну, вы, наверно, поняли мою идею. Вот от этого пацан бы ПО-НАСТОЯЩЕМУ охерел бы, правда?»
Эдди точно знал, что пацан от этого охерел бы по-настоящему.
Он знал это по опыту.
«Из стоящих парней», сказал Генри, но тип, который заявился, оказался смугловатым гаденышем с британским выговором, усиками в ниточку, точно в фильме «черной серии» сороковых годов, и желтыми зубами, которые все загибались внутрь, как зубья очень старого капкана.
Ключ у вас, сеньор?спросил он, только из-за его произношения, какое вырабатывают в британских аристократических школах-интернатах, это слово прозвучало, как «синий ор».
С ключом порядок, если вы об этом,сказал Эдди.
Тогда дайте его мне.
Так не пойдет. Предполагается, что у вас кое-что есть, столько, чтобы мне хватило на уикэнд. Предполагается, что в воскресенье вечером вы мне принесете еще кое-что, и тогда я отдам вам ключ. В понедельник вы отправитесь в город и при помощи этого ключа получите что-то другое. Что именно, я не знаю, потому как это не мое дело.
Вдруг в руке гаденыша оказался маленький плоский вороненый автоматический пистолет.
Почему бы вам не отдать его прямо сейчас, сеньор? Я сэкономлю время и силы, а вы спасете себе жизнь.