Ты что, брала у этих девчонок какую-нибудь еду?
Я качаю головой. Она собирается что-то добавить, но я говорю:
Другие ребята брали.
Кто? Когда? Она наклоняется ко мне так близко, что я отчетливо вижу неровно положенную косметику на ее лице.
Бобби. Некоторые другие ребята. Они ели конфеты.
Она опускает руку и сильно ударяет ладонью по столу.
Тарелка с макаронами подскакивает, столовое серебро тоже. Проливается молоко.
Разве я тебе не говорила? громко кричит она.
Бобби играет с ними все время.
Она прищурившись смотрит на меня, качает головой, затем щелкает челюстью с мрачной решимостью.
Когда? Когда они ели эти конфеты?
Не знаю. Уже давно. Ничего не случилось. Они сказали, что им понравилось.
Она открывает и закрывает рот, словно рыба. Поворачивается на каблуках и выходит из кухни, прихватив с собой телефон. Хлопает дверью. Я вижу из окна, как она ходит по заднему двору, отчаянно жестикулируя.
Моя мать организовала городское собрание, и все пришли нарядные, как будто в церковь. Единственные, кто не пришел туда, были Манменсвитцендеры, по понятной причине. Многие привели своих детей, даже грудничков, они сосали пальчики или уголки одеял. Я была там, как и Бобби со своим дедушкой, который пожевывал мундштук незажженной трубки, то и дело наклоняясь к внуку во время разбирательств, что разгорелись очень быстро, хотя никто почти не ругался. Просто страсти накалились из-за общего возбуждения, особенно горячилась моя мать в своем платье с розами, с ярко-красной помадой на губах, так что до меня вдруг даже некоторым образом дошло, что она в каком-то смысле красива, хотя я была слишком маленькой, чтобы понять, почему же ее красота не совсем приятна.
Нам нужно помнить, что все мысолдаты на этой войне, сказала она под дружные аплодисменты.
Мистер Смитс предложил что-то вроде домашнего ареста, но моя мать указала на то, что тогда кому-то из города придется носить им продукты.
Всем известно, что наши люди и так голодают. Кто же будет платить за весь их хлеб? вопросила она. Почему мы должны за него платить?
Миссис Матерс проговорила что-то о справедливости.
Мистер Халленсуэй сказал:
Невинных больше нет.
Моя мать, стоящая перед всеми, слегка наклонилась к членам правления за столом и сказала:
Тогда решено.
Миссис Фол ей, которая только что приехала в город из недавно разрушенного Честервиля, поднялась со своего местаплечи ее сутулились и глаза нервно бегали, так что некоторые из нас по секрету прозвали ее Женщиной-Птицейи дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать, спросила:
Разве кто-нибудь из детей заболел на самом деле?
Взрослые посмотрели друг на друга и на детей друг друга. Я видела, что моя мать была разочарована тем, что никто не обнаружил никаких симптомов болезни. В обсуждении всплыли конфеты в цветных фантиках, и тогда Бобби, не вставая с места и не поднимая руку, громко сказал:
Так вот из-за чего весь сыр-бор? Вы это имеете в виду? Он слегка откинулся на стуле, чтобы сунуть руку в карман, и вытащил горсть конфет.
Поднялся всеобщий ропот. Моя мать ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, улыбаясь с трубкой во рту, выхватил одну конфету с ладони Бобби, развернул ее и отправил в рот.
Мистеру Галвину Райту пришлось ударить молотком, чтобы призвать к тишине. Моя мать выпрямилась и сказала:
Чудесно, так рисковать собственной жизнью, чтобы что-то доказать.
Что ж, ты права насчет того, что я хочу доказать, Мэйлин, сказал он, глядя прямо в лицо моей матери и качая головой, будто они вели частный разговор, но эти конфеты я держу дома повсюду, чтобы избавиться от привычки курить. Я заказал их по «Солдатскому каталогу». Они совершенно безопасны.
А я и не говорил, что конфеты от них, сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.
Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.
Молчи, сказала она, и пикнуть не смей.
Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.
На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх но холму. Тогда я встаю у них на пути.
А теперь чего тебе надо? спрашивает Бобби.
Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.
Что это ты надумала? закричал он.
Это подарок.
Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!
Руки мои надают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.
Я всего лишь хотела быть доброй, говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.
Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?
Почему?
Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку воображала.
Не понимаю, о чем ты говоришь.
Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.
О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.
Мы так делали?
Ну, наши родители делали. Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.
Ах, как же мы были счастливы! говорит отец, погружаясь в воспоминания. Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.
О чем, пап?
Что у нас было достаточно.
Чего достаточно?
Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? Он смотрит на меня выцветшими голубоватыми глазами.
Вот, давай я помогу тебе надеть каску.
Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.
Перестань, папа. Прекрати!
Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.
Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.
Иногда, говорю я своему мужу, у меня возникает сомнениея по-настоящему счастлива, когда счастлива?
Ну конечно, по-настоящему счастлива, говорит он. А как же иначе?
Мы тогда наступали, как сейчас помнится. Манменсвитцендеры со своими слезами, боязнью хлеба, в своих странных одеждах и со своими грязными козами были, как и мы, детьми, и городское собрание не шло у нас из головы, как и то, что задумали сделать взрослые. Мы лазали по деревьям, бегали за мячами, приходили домой, когда нас звали, чистили зубы, как нас учили, допивали молоко, но мы утратили то чувство, что было у нас прежде. Это правдамы не понимали, что у нас отняли, но зато мы знали, что нам дали взамен и кому мы обязаны этим.
Мы не стали созывать собрание, как они. Наше произошло само собой в тот жаркий день, когда мы сидели в игрушечном домике Трины Нидлз и обмахивались руками, жалуясь на погоду, как взрослые. Речь зашла о домашнем аресте, но нам показалось, что такое невозможно исполнить. Обсудили разные шалости, как, например, забрасывание шариками с водой и всякое другое. Кто-то вспомнил, как поджигали бумажные пакеты с собачьими какашками. Думаю, именно тогда обсуждение приняло такой оборот.
Вы спросите, кто запер дверь? Кто натаскал палок для костра? Кто зажег спички? Мы все. И если мне суждено найти утешение спустя двадцать пять лет после того, как я полностью уничтожила способность чувствовать, что мое счастье, или кого угодно, по-настоящему существует, я найду его в этом. Это сделали все мы.