Бо Можно я буду называть вас так?
Я дёрнул плечом. Бо так Бо. В данный момент меня это волновало в последнюю очередь.
Бо, мне не нужна «Скорая», она встала и подошла ко мне: от её хромоты не осталось и следа. Мне не нужна еда. Мне нужна только музыка. Я живу ею в прямом смысле этих слов.
Я молча смотрел на неё сверху вниз. Логично было бы думать, что меня разыгрываютно откуда-то я знал, что это не так.
Вы же не скажете никому, правда? глаза её были очень, очень серьёзны.
Кто ты?
А на кого я похожа? она пожала худенькими плечиками. Девчонка, питающаяся музыкой. Не так уж и страшно, если подумать. Или страшно?
Нет. Не страшно, чего-чего, а страха она у меня точно не вызывала. Ты поэтому покупаешь диски?
Она кивнула:
Так вы сохраните мою тайну?
Можно и на «ты», устало сказал я.
Можно, легко согласилась она. Так ты сохранишь мою тайну?
Я долго смотрел на неё.
Я сам себя удивлял своим спокойствием.
Как тебя хоть зовут-то, чудо? спросил я потом.
Я не ответил на её вопрос. Но она поняла мой ответ.
Спасибо, и улыбнулась краешком порозовевших губ. Зови меня Ми.
Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали «Мия», но я не знаю, было ли это её настоящим именем.
Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки.
А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Мисамая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт.
Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники.
У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любилав отличие от еды. «Я только чай пью, и только потому, что он вкусный», сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась.
У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллегино на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа.
Тогда.
Нет, Григ всё-таки потрясающий!
И не думал спорить. А он чем пахнет?
Морем. Фьордами. Норвегией.
Э нет, это всё несъедобное!
А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григон как этот воздух
В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящеес ней.
Как на работе дела?
Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала?
«Братья Львиное Сердце».
А, твоя любимая сказка
Ага.
Грустная она. И не для детей.
Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё.
Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного.
О, третья соната! Моя любимая!
Я вцепился в чашку, словно боялся упасть.
Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанементано я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений
а потомзвук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова
Бо, а ты же играл её в финале того конкурса?
Конкурса да. Её.
С тех пор я её и полюбила. Как тебя услышала, Ми мечтательно смотрела в окно. Бо, сыграешь мне как-нибудь?
Я молчал.
Бо?
Я молчал. Молчал. Молчал.
Бо?..
нет.
Почему?
Я я поклялся больше не брать в руки скрипку. Никогда, я отставил чашку в сторону. Поэтому и консу бросил.
Почему?! Бо, ты ты же гений! Ты в восемнадцать лет выиграл самый престижный конкурс мира! И чтобы тебе бросить скрипку?!
Да, с Ми мне казалось, что прошлого до неё не было. Но оно было, оно висело на моей шее и тянуло в омут тупой повседневной рутины, позволявшей забытьо скрипке, о конкурсе, о Тане Тане, Танечке
Моя скрипкаубийца, слова объяснения выходили натужными, точно хрип пережатой струны. И яубийца.
Почему ты так говоришь?
Это это всё на том самом конкурсе случилось. Была девушка, Таня Нам по шестнадцать было, когда мы стали встречаться. Учились вместе. Скрипачка, как и я. Хорошая скрипачка, но я Между мной и ею всегда выбирали меня. Я не хотел этого, просто так получалось. И она вроде понимала всё, и шутила, что, мол, я любимчик у директрисы, что уж тут сделаешь я сам не заметил, как встал и заходил по комнате. Но дальшебольше. И когда мы поступали в консу, и я прошёл первым номером, а онапятнадцатым Тогда настал момент, когда она стала обижаться.
Я ничего не мог сделать. Ну не отказываться же мне от скрипки, потому что я лучше, ей-Богу. А она истерики устраивала после каждого прослушивания Потом был этот конкурс, и она тоже подала туда заявку, хотя все говорили, что с меня пример брать не надо, что яисключение, и не факт, что даже я пройду, ведь конкурс-то серьёзнейший А я взял и прошёл. А онанет. И тогда Таня закатила мне концерт на час с обвинениями, что я перекрываю ей дорогу, что из-за меня она стала меньше заниматься, потому что она меня любит и хочет проводить со мной больше времени, а я на неё плевать хотел, поэтому и пашу, как проклятый
Я тогда подумал, что такой чуши в жизни не слышал. И к тому моменту мне уже порядком всё надоело. Когда-то я думал, что в восемнадцать мы поженимся, но теперь В общем, я предложил ей расстаться. Сказал, что я сволочь и не отрицаю этого, что она может меня ненавидеть, что я это заслужил, но я так больше не могу.
Я перевёл дыхание и посмотрел на Ми: она слушала так внимательно и серьёзно, как внимала фугам Баха.
Она тогда ничего не ответила. Просто встала и ушла. Я пытался ей звонить, писать, но она не отвечала. И я уехал на конкурс, и я взял гран-прия, восемнадцатилетний мальчишка! И пресса окрестила меня гением, и мой педагог жутко гордился, а родители плакали А потом потом
Она умерла? тихо спросила Ми.
Я сел на постель рядом с ней:
Мне мама позвонила, когда я ещё в Бельгии был. Сказала, что Таня упала с крыши. Она была против того, чтобы я ехал на похороны, но я поехал. И там Танина мать мне и сказала, я опустил голову на руки. Таня покончила с собой. Оставила записку, в которой обвинила меня. Пожелала мне счастья с моей скрипкой, потому что ничто другое я любить не способен, прокляла мою музыку, которая нас развела И я понял, что пустил бы скрипку на дрова в тот день, когда мы познакомились, лишь бы Таня была жива. И тогда я решил, что больше никогда не буду играть. Это меньшее, что я мог сделать, чтобы искупить свою вину.