«Было ли хоть слово правды в этой до нелепости жестокой истории?» Конечно, и не одно.
* * * * *
Осенью 1702 года я в очередной раз сменил имя, из Реджинальда Маркуса став Рональдом Майклом Фронсбергом. В тот же год я переехал в Лондон. В Лондон, который не так давно оправился от последствий Великого Пожара 1666 года. Не могу сказать, что город мне понравился; точнееменя от него тошнило. В небольшом доме, который я приобрел практически сразу после прибытия, мне не хватало привычного размаха, воздух вонял и гудел, а количество незнакомых лиц, ежедневно встречавшихся мне на улице, переходило все разумные границы. И все эти люди не переставая болталитолкая телегу на улице, со знанием дела прощупывая цветастые ткани перед покупкой, добавляя капельку воды в крепкий виски, с целью немного уменьшить его терпкий градус Казалось, что люди в этом городе каждое свое действие сопровождали неудержимой тарабарщиной, зачастую мне совершенно непонятной, хоть я и уверенно владел языком. Они все говорили на английском, но английский у всех был свой: кто-то вальяжно растягивал слова, словно в тайне знал, что завтра его неожиданно коронуют; кто-то поспешно проглатывал начала или окончания целых фраз, будто за каждый лишний звук ему грозило суровое наказание; встречались и те, кто резко и звонко, как удары кнутом, выплевывал и отчеканивал свои мысли, и те, кто небрежно смешивал предложения в необъяснимый поток согласных и гласных. Я очень быстро запутался в непонятном мне множестве используемых местоименийна одной площади простолюдины обращались друг к другу, используя thou и thee, на соседней, через пару шершавых жилых домов, все тот же люд нараспев возглашал ye и you. Про великое многообразие услышанных мной речевых дефектов, если, конечно, это были дефекты, а не очередные особенности наречий, я умолчу.
В конечном счете, я без сожаления покинул этот суетливый, дико растущий, воняющий, балагурный город. Мой путь лежал на север и проходил через Лутон, Нортгемптон, Бирмингем, Уитчерч и Честер. В конечную точку своего маршрута я приехал в начале весны 1703-го.
Этот город не был похож на другие английские города, в которых я побывалон больше напоминал Майнц, от чего каждая минута пребывания в Честере была наполнена щемящим чувством сладкой ностальгии. Река Ди ни в какое сравнение не шла ни с Майном, ни с Рейном. Небольшой собор значительно уступал в размере и величии громадному Майнцкому Собору, где во времена моей молодости раз в несколько лет выбирали курфюрста. В архитектуре и вовсе не было ничего общего, но моя древняя душа находила необъяснимое сходство, то бессознательное ощущение уверенности, которое испытывает человек, нащупавший в полной темноте предмет известной формы и фактуры.
Я принял решение обосноваться в Честере. Ознакомился со скромным списком выставленных на продажу домов и феодоваристократы того времени все чаще продавали свои земли, щедро дарованные королями древности за преданную службу давно умерших предков, перебираясь в динамично растущие города, такие как Лондони остановил свой выбор на обширных владениях неизвестных мне Гренстайнов. В скором времени я уже ехал верхом на дохлой, старой кляче по своим новым владениям.
Особняк, Гренсфорд, производил неоднозначное впечатление, в основному потому, что он был построен из дерева и камня. Привычные мне дворцы и роскошные дома преимущественно строились из известняка, мрамора или гранита, представляя собой впечатляющие нагромождения солидных твердых плит, глыб и блоков. В Гренсфорде все было иначе: у основания массивных каменных потолков первого этажа, который был значительно выше второго и третьего, гармонично вписали скорее декоративные, нежели необходимые деревянные балки; полы верхних этажей обстоятельно закрыли лакированными, аккуратно подогнанными друг к другу дубовыми досками; стены просторной обеденной залы украсили широкими пластами красной древесины. Изнутри дом выглядел необычно, этакое «деревянное» барокко, выполненное со вкусом и изрядной фантазией. Тем не менее, все прилежащие к особняку строения, и весь феод в целом, ничем не отличались от стандартных британских владений средневековья: пашни, яблони, бурно цветущие и благоухающие почти круглый год, вонючие темные конюшни, покосившиеся крестьянские дома, расшатанные и скрипучие мельницы, одинокие, копченные дорожные трактиры.
Обосновавшись в новом уютном гнезде, вдали от городских шумов и суеты, я занимался привычными и любимыми деламиразведением лошадей, стрельбой, рисованием и обдумыванием предстоящей корректировки семейного древа. Признаюсь, у меня и в мыслях не было создавать, как говорят англичане, черную овцу в белом стаде. За последние два века я сменил несколько имен, при этом добавляя дополнительные ответвления в родословную чисто ради забавы. Само это занятие воспринималось мной двояко: с одной стороны, как нетривиальное творчество, с другойкак уже надоевшая обыденность. Ближе к концу двадцатых годов XVIII века я уже составил приблизительный план моей будущей реинкарнации: Рональд Майкл Фронсберг, то есть я, женится на какой-нибудь знатной особе, она умирает во время родов, Р.М. с сыном уезжает домой, там у негоу меняпоявляется второй сын, опять же я, которого он впоследствии делает полноценным наследником. Первенец еще до рождения младшего брата возвращается в Англию, покупает Гренсфордя уже начал подготавливать нужные документыи, либо живет в особняке один до самой смерти от старости, либо умирает от неестественных причин, обозначить которые не составило бы труда. Но все изменилось, когда появился Чарльз Нэйтан МакУэйд, в 1733 году, в возрасте сорока шести лет, ставший моим домоправителем.
Немного странноватый, слегка набожный старик с ясным вдумчивым взглядом понравился мне сразу. Он перетряхнул особняк вверх дном, выгнал на улицу всех старых слуг, нанял молодую кухарку, уборщицу, плотника и конюха, организовал тотальную реставрацию почти развалившейся конюшни и принялся настырно опустошать запасы алкоголя Гренсфорда. Меня ничуть не смущало его пристрастие к спиртному, но я предпочитал сохранять целостность моих винных погребов, поэтому я разрешил Чарльзу в любое угодное ему время уезжать в Честер для утоления беспощадной алкогольной жажды. Забавный старик в полной мере оправдал мои ожиданияон отправлялся в город не чаще двух раз в месяц, проводил там ночь и возвращался наутро свежим и бодрым.
Через пять лет преданной службы мистера МакУэйда, я окончательно принял решение посвятить его в запрещенную тайну моей жизни, сделав Чарльза при этом будущим хранителем английского феода. Подобные хранители становились статистикойя испытывал острую и насущную необходимость в обеспечении надежных и безопасных мест, разбросанных по всему миру, в которых я мог бы жить на протяжении неопределенного срока времени в обществе человека, просвещенного относительно моей личности.
Обстоятельный старина Чарли, конечно же, не поверил в мою волшебную историю о вечной, или очень долгой, жизни богатого аристократа. И тогда мы поехали в Майнц.
*
Мы прибыли в Вакернхайм летом 1738 года. Увидев замок впервые, старик восхищенно выпучил глаза. Я с удовольствием наблюдал, как его пораженный взгляд бегал по древним стенам моего старинного дома, как он увлеченно разглядывал массивную Башню Искусств, купол которой обильно порос мхом, как он потерял дар речи, впечатлившись красотой и величием места, в котором я родился и вырос.
Проехав по ветхому деревянному мосту, перекинутому через высохший неглубокий ров, мы миновали ворота Вакернхайма и попали в спасительную тень возвышающейся Башни. Возвращение было приятным. После стольких лет. Хранитель моего дома, Ортрун, бродил по двору, активно занимаясь хозяйством и бытом. Увидев меня, он удивленно поднял бровь, бросил сомневающийся взгляд на только что прибывшего незнакомца и вопросительно склонил голову. В ответ я развел руки и утвердительно кивнул. Ортрун понял мой знак и, махнув своей лапой, вернулся к бытовым обязанностям. Оставив лошадей в конюшне, я и Чарльз направились в замок.
Я показал старику мой Зал Древа, слухи о котором несколько лет спустя ему будет пересказывать мелкий честерский врач. Чарльз изумился, увидев выложенные золотом буквы на огромной стене из серого камня, торчащие из крепкого монолита золотые поддержки, намертво схватившие драгоценные самоцветы размером с крупное куриное яйцо. Первое имя, расположенное под самым потолком, ярко светилось желтизной: Риман Вакернхайм Фронсберг. Рядом с именем томно блестел синевой исполинский сапфир, крепко зажатый золотой хваткой благородного металла. От первой торчащей из стены поддержки тянулась крепкая ярко-желтая цепь до следующей, рядом с которой красовался очередной впечатляющий сапфир, и значилось Райнхард Мариан Фронсберг. Далее цепь разделялась, устремляясь сразу в несколько опорных точек, а потом еще и еще раз. Золотая линия резво петляла по стене, уходила влево и вправо от главной оси Древа, выложенной синими камнями, скакала от одной поддержки до другой, огибая ярко-белые самоцветы, до тех пор, пока не прерывалась, оставляя за собой пустое вертикальное каменное полотно, красноречиво обозначающее тупиковые ветви. Сапфировая линия самоцветов начиналась под самым потолком и заканчивалась значительно выше середины стены моим текущим именемРональд Майкл Фронсберг.