Девушка непроизвольно ускорила шаг, встревоженно посмотрев в блёклое небо. Солнце зацепилось за крышу одной из высоток и никуда не двигалось. До зенита было ещё далеко, хотя, судя по ощущениям, оно должно было уже стоять там, прямо над их головами.
Это здесь, Алекс сверился с табличкой на стене и завернул за угол длинного кирпичного дома, во двор.
Именно здесь Дина и очнулась на рассвете. Сейчас двор не показался ей таким пугающим, хотя тишина и пустота продолжали нервировать.
Подожди, я отъеду, выдав дежурную фразу, папа протискивается в машину с водительской стороны. С пассажирской повторить такой трюк невозможно до зеркала соседского «вольво» каких-то тридцать сантиметров, а двери у «паджеро» широкие. Так что Дина остается ждать, нетерпеливо притопывая.
Машин во дворе так много, что они жмутся друг к другу боками. Хозяева вынуждены ставить их максимально близко, чтобы не колесить по кварталу в поисках свободного местечка. Сегодня важный день, опаздывать совсем не годится. Они, как всегда, едут на соревнования первыми, мама появится уже к разминке. Улицы пусты, никаких пробок. Воскресенье, 630 утра.
Дина моргнула стоянка была пуста. Ни соседского «вольво», ни серебристой хондочки, ни красного малютки-смарта, о котором она, кажется, мечтала. Двор без машин показался ей осиротевшим.
Мой подъезд.
Дина замерла перед массивной железной дверью. Подняла голову так резко, что хрустнула шея. Все окна были одинаково тусклыми. На седьмом этаже, в пустой квартире, притаились воспоминания. Ей отчаянно не хотелось туда идти. Было до одури, до тошноты, страшно.
На лестнице темно, как мы там пройдём? нерешительно спросила она, пытаясь оттянуть неизбежное.
Алекс тоже посмотрел наверх, на незастеклённые провалы балконов «чёрной» лестницы, уходящие до самой крыши.
Мы побежим. На каждом этаже балкон. Двери будем оставлять открытыми. По утрам оно ещё медлительное, после полудня станет намного опаснее. Готова?
«Нет! хотелось крикнуть Дине. Не хочу!». Она не знала, что пугает больше: осколочные воспоминания или новая встреча с ужасом, сотканным из ледяного мрака. Почему нельзя оставить всё как есть? Подождать и, может быть, того, что она уже вспомнила, окажется достаточно, чтобы вернуться? А как же папа? Ведь она даже не смогла вспомнить его лица. Запах вспомнила. Серую, в мелкую полоску, рубашку вспомнила. А лицо нет. А мама? Ведь у неё была мама? В голове нашлось только слово. Пустое, знакомое по смыслу, но ничего не содержавшее внутри слово. И ещё одно, мучительное и непонятное что такого ужасного она могла натворить, раз так боялась идти в школу в своём первом воспоминании?
Готова! Дина решительно кивнула, преодолевая страх, словно барьер.
галоп у Гардемарина мягкий, ровный. Они прошли маршрут чисто, и Дина, переводя коня в рысь, оглядывается. Елена Ивановна поднимает планку. Что она ставит, Дине не видно, но сердце замирает ещё выше? Как? Ей и эти метр двадцать прыгать страшновато
Елена Ивановна, робко блеет Дина, направляя Гардемарина к тренеру, не высоко?
Прошагни кружок, пока я не закончу, отзывается Елена Ивановна (за глаза Елена Прекрасная), словно и не расслышала вопроса. Она перекатывает жерди-подсказки, лежащие на земле перед барьером, и быстрым, уверенным шагом направляется к следующему.
Дина нервно охлопывает горячую Гардемаринову шею. Он фыркает, вытягивает её на всю длину ослабленного повода и широко шагает вдоль стенки манежа.
Сто тридцать. Дина холодеет. Напрягается спина, начинают ныть сведённые страхом плечи.
Чего скрючилась? тренер умудряется видеть даже затылком. А ну, разожмись! Я на пять сантиметров всего подняла. Линейку представь? И где там эти сантиметры? Вы их даже не заметите.
Но Дине страшно. Она неуверенно набирает повод. Гардемарин чувствует эту неуверенность, топчется на подъёме в галоп, заходит на первый барьер неловко, снимается слишком близко, а навстречу уже несется второй Дина не контролирует себя, не контролирует коня. Препятствие вырастает перед глазами, и кажется, что оно выше холки коня. Повал! Жерди с грохотом валятся за спиной, Гардемарин спотыкается на приземлении, Дина съезжает ему на холку, упираясь руками в шею. Конь умница-конь, останавливается сам.
Лицо тренера ничего хорошего не сулит. Она смотрит, как Дина, пыхтя, заползает обратно в седло. Кровь прилила к лицу и шумит в ушах.
Зачем коня сбила? Боишься? Слезай и отправляйся домой, крестиком вышивать! рычит Елена Прекрасная.
Нет! бормочет себе под нос Дина сквозь закипающие слёзы и упрямо мотает головой.
А нет, тогда прыгай, как положено! орет тренер во всю луженую глотку. И нечего тут из себя недотрогу строить!
До скрипа сцепив зубы, Дина посылает Гардемарина вперёд.
Темп галопа. Темп. Темп прыжок! Пять темпов ещё один! Ещё! Красно-белые, фиолетовые с жёлтым, бело-чёрные «берёзки» жерди наплывают и остаются позади.
Похвали коня, устало и недовольно бурчит Елена Ивановна. Чисто прошли. Отшагивайтесь.
Страх исчез, словно позорного момента и не было никогда. Дина улыбается во весь рот, готовая прыгнуть и сто сорок, но Елена уходит, сердито качая головой.
Осмысливать новые воспоминания было некогда. Дина рывком дёрнула дверь на себя и понеслась сквозь темноту наверх.
Постой, отдышись, Алекс придержал её на площадке балкона. Заглянул внутрь подъезда, на лестницу, задирая голову. Тихо. Бежим?
Открытая дверь давала совсем немного света на первый пролёт, но дальше царила всё та же темнота. Семь этажей, словно семь барьеров, и каждый выше предыдущего. Дина неслась через три ступеньки, не глядя под ноги. Сердце стучало так, что заглушало и грохот ботинок, и любой «архш», если бы он возник. Она пулей влетела на свой полутёмный этаж и с размаху впечаталась в дверь квартиры. Незапертая, она распахнулась, глухо стукнув о стену. Следом в прихожую ввалился Алекс.
Запах. Он заполнил всё её существо, заставив замереть посреди прихожей и закрыть глаза. В квартире было светло и тепло. И запах тоже был тёплым. Бесконечно родным.
Ого! уважительно пробормотал Алекс, оглядываясь кругом. А ты не из бедных!
Дина открыла глаза. Пожала плечами. Квартира была большой, верно. Соединили двушку с трёшкой. Долго делали ремонт. Это она вспомнила, едва коснулась двери подъезда. Как и то, что жили они здесь всего два года. Она присела, чтобы снять ботинки, да так и замерла, поражённая внезапной нелепостью этого действия.
И что я должна делать? она внезапно рассердилась.
Не знаю, растерялся Алекс. Пройдись по комнатам. Хочешь, я здесь подожду?
Нет уж! отрезала Дина. Я не хочу быть одна! Пошли.
В гостиной, залитой светом из больших окон полукруглого эркера, сиротливо поникли засохшие розы в белой напольной вазе. Кто их принёс? Когда? Она прошлась по комнате, осторожно прикоснулась к гладкой поверхности стола, провела пальцами. Тронула шершавую обивку дивана. У пальцев была своя память они узнали и эту гладкость, и эти короткие шерстинки бежевой обивки. Ноги помнили, когда перешагнуть железную пластинку порога, чтобы не запнуться, им был знаком переход со светлого ламината на серо-голубую шероховатую плитку в коридоре
Двери в родительскую спальню были закрыты. Дина потянула обе створки, и они бесшумно разошлись в стороны. На прикроватной тумбе с маминой стороны стояла красивая серебряная рамка для фотографий. Овальные вырезы паспарту обнимали три снимка. Мамин, папин и её, Динин первоклашки с глупым бантом на макушке. А над большой кроватью занимал половину стены этот ужасный портрет.
Это ведь ты! восхищённо утвердил Алекс, уставившись на картину.
Считалось, что портрет очень хорош. Папин друг, художник, писал его на заказ. На холсте Дина прильнула к шее Гардемарина, её волосы перепутались с прядями его гривы, спадая золотисто-чёрным водопадом. Она смеялась, довольная и очень красивая.
Вид картины вызвал у Дины гнев и тошноту, совершенно непонятно почему.