Мне было ровно десять лет, когда она начала давать мне подробные лекции по вопросам пола. Из всех тайн это была наибольшая и потому самая заманчивая.
- Иди-ка сюда, Джорджи, сейчас я расскажу тебе, как ты появился на свет, все с самого начала.
Я yвидел, как отец бросил осторожный взгляд и широко раскрыл рот, как всегда, когда он собирался сказать что-либо жизненно важное, но мама уже держала его на прицеле ьних ее великолепных сверкающих глаз, так что он снова углубился в книгу, не произнеся ни звука.
- Твой бедный папочка смутился, - сказал она, улыбнувшись заговорщицкой улыбкой, которой дарила только меня и никого больше: один уголок губ приподнимался и образовывал чудную продолговатую морщинку, тянувшуюся до самого глаза, - получалось что-то вроде подмигивающей улыбки.
- Смущение, моя рыбка, это то чувство, которое я никогда не желала бы тебе испытывать. А что касается твоего папочки, то не думай, что он смутился только из-за тебя.
Отец начал беспокойно ерзать в кресле.
- Боже мой, он смущается из-за таких вещей даже наедине со мной, его собственной женою.
- Из-за каких вещей? - спросил я.
На этих словах отец поднялся и тихо вышел из комнаты.
Думается, это было за неделю до того, как моя мама погибла. Хотя, может быть, и чуть раньше, дней за десять или четырнадцать, я не уверен. Я только знаю наверняка, что тогда мы приближались к концу этой особой серии разговоров, когда это случилось, и поскольку я лично был вовлечен в стремительную череду событий, приведших к ее смерти, я до сих пор помню мельчайшие детали той странной ночи так, будто это произошло вчера. В любое время я могу включить свою память и пропустить ее перед глазами, как киноленту; ничего не меняется. Она всегда останавливается на том самом месте, не дальше и не ближе, и всегда начинается тем же самым неожиданным образом: затемненный экран и голос мамы где-то надо мной, произносящий мое имя:
- Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!
А затем яркий электрический свет бьет мне в глаза, а из самой середины его, но вдалеке, голос продолжает звать меня:
- Джорджи, просыпайся, вылезай из кровати и надевай халат. Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты это видел. Давай, рыбка, давай! Поторапливайся! И надень тапочки. Мы идем во двор.
- Во двор?
- Не спорь со мной, Джорджи. Делай, что тебе сказано.
Я такой сонный, чю едва разбираю дорогу, но мaма крепко держит меня за руку, ведет вниз по лестнице, открывает дверь, и мы выходим в ночь, где холодный ветер обдает мне лицо, как пригоршня воды; я широко раскрываю глаза и вижу лужайку, всю сверкающую от инея, и черный силуэт кедра с его неохватными лапами на фоне прозрачно-ущербной луны.
А над всем этим - огромное множество звезд, колесящих по небу.
Мы спешим через лужайку, мама и я, ее браслеты звенят, как сумасшедшие, а мне приходится бежать, чтобы поспевать за ней. Каждый мой шаг отзывается скрипом схваченной морозом травы, мягко пружинящей под ногами.
- У Жозефины начались роды, - говорит мама.Это великолепная возможность. Ты должен пронаблюдать весь процесс.
Когда мы подбегаем к гаражу, там горит свет, и мы входим. Отца здесь нет, машины тоже, все это место кажется пустым и огромным, и мои ноги в комнатных тапочках начинают мерзнуть на цементном полу. В углу гаража, внутри низкой проволочной клетки на кучке сена лежит Жозефина - большая голубая крольчиха с маленькими розовыми глазками, подозрительно взглянувшими на нас, когда мы подошли. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится теперь в отдельной клетке в противоположном углу, и я вижу, как он поднимается на задние лапки и нервно перебирает проволоку.
- Смотри! - восклицает мама.