Я принес мальчишку на балкон; на мостиках, протянутых над двором и соединяющих все балконы в кольцо, уже зубоскалили его товарищи. Оказавшись в безопасности, постреленок тут же убежал.
Я провожу ночь на плоском округлом камне со сколотой верхушкой, он напоминает консервную банку. Лежу, засунув под голову рюкзак; затвердевший кусок сала, спрятанный в рюкзаке, больно упирается в затылок. Впрочем, я уже привык. Поворачиваюсь на бок и смотрю на убаюкивающие своим шелестом травинки. В траве копошится насекомая живность, им не страшна игра. Всё-таки удивительно, что она не действует на птиц, животных и насекомых. И еще одно: говорят, игра пришла в разные уголки Земли в разное время.
Какой-то умник, сопоставив эти факты, заявил, что причина феноменав вере. Люди поверили человеку-тени, и мир изменился, стал таким, каким чужак описал его.
Умник изучал духовную литературу, советовался с представителями разных конфессий. Ему верили, он собрал вокруг себя многих, основал собственную школу. Его звали мессией. Настал час, когда он сказал: я готов. Утром, при большом скоплении народа он вышел на балкон второго этажа ратуши; вниз, к площади, простиравшейся под окном, вела раздвижная алюминиевая лестница. Умник поднял руки и патетично воскликнул: «Веруйте в меня!» Люди, высунувшиеся из окон соседних домов, кричали: «Веруем! Веруем!» А потом затянули заунывную песнь, и слова этой песни слились в сплошной гул; собаки вторили людям, лая в переулках. Умник схватился за перекладину и стал спускаться. На нем был нарядный костюм, свежая рубашка и идеально вычищенные туфли. В свете восходящего солнца казалось, что вокруг лысой головы сияет божественный ореол.
Мужчина ступил на землю и исчез без следа.
Всё утро я шагаю. Примерно в полдень дорога огибает неширокий ручей и бежит вдоль воды, мимо зарослей ивняка, в ажурной тени которого я спасаюсь от зноя. Редкие облачка растворяются в пронзительно синем небе. Отрезав ломоть хлеба, я доедаю остатки консервов и догрызаю сало; похудевший рюкзак уже не так оттягивает плечи. Трачу два часа на сон и иду дальше. Во второй половине дня на солнце набегают тучи, вдалеке гремит гром; шагать становится веселее. Часа через полтора я останавливаюсь у развилки. На восток ведет дорога из широких камней, стертых множеством ботиноктам, на востоке, расположен городок. Я вижу окраинные дома, бензоколонку, ратушу, несколько гаражей, большое зданиенаверное, амбар; над крышами поднимаются хилые дымки. Пригревшимся на батарее котом урчит двигатель, брешут собаки. Приглядевшись, замечаю в парке среди деревьев стадо коз, а может, и овец, они щиплют травку или валяются в теньке. Наверное, овцыдля коров больно мелковаты. За стадом, сидя на толстой ветке, наблюдает пастушонок в плетенной из соломы шляпета ярко блестит на солнце. Такие шляпы называются м-м канотье? Забавное зрелище. Я достаю из рюкзака тетрадь, сточенный карандаш и, чтобы не забыть, делаю пометку. Пора раздобыть ручку, обвести последние записи: карандаш быстро стирается. А память она часто подводит меня.
Прячу тетрадь в рюкзак и, подумав, сворачиваю на узкую дорогу, ведущую на север.
Дорога приводит в долину между холмами, где стоит большой двухэтажный дом красного кирпича. Через холмы к нему протянуты электрические провода, на крышеспутниковая антенна, из чердачного окна выглядывает длинный телескоп. На лужайке перед домом, окруженным высоким кирпичным забором, пасутся меланхоличные коровы, изредка лениво бьют хвостом по бокам, отгоняя кружащих слепней. В сараях за забором блеет, хрюкает и повизгивает разновсякая скотина. На специальной площадке, приподнятой над землей, играют трое детей; верховодит у них чернявый рослый мальчуган лет одиннадцати. Возле калитки стоит молодой краснолицый мужчина в соломенной шляпе (всё же не канотье: у того узкие поля) и смотрит на меня. К ремню парня прикреплены довольно странные устройства; он напоминает сумасшедшего изобретателя из приключенческой книжки э-э Верна, да, кажется, писателя-француза звали именно так.
По камням я прыгаю к нему. Парень ныряет за калитку и возвращается с запасными ходулями.
Гостевые, улыбается он.
Это ставшие уже классическими ходули заводской сборкине обычные шесты с набитыми приступками под ноги, в тех мигом свалишься, а устойчивые и широкие, напоминающие треножники. Производство наладили сразу после возникновения игры и постоянно улучшали конструкцию. В общем, надежное и добротное средство передвижения в нашем зыбком мире. Я проворно цепляю ходули на ногидля ступней имеются специальные крепленияи становлюсь на землю, для устойчивости взмахнув руками. Парень протягивает раскрытую ладонь, от нее пахнет машинным маслом.
ЯАлекс. Румянец на щеках вспыхивает еще ярче. Про таких говоряткровь с молоком. Я думаю: он не только «изобретатель», он похож на ковбоя, который живет на лоне природы, вкушает простую, здоровую пищу и лишь по выходным позволяет себе немного подебоширить в местном салуне. Крепкий, широкоплечий, с веселым прищуром карих глаз. Рубаха-парень.
Влад, представляюсь я.
Откуда будешь?
Оттуда.
Ясно
Мой собеседник жует травинку, меланхолично, как корова во дворе. Выплюнув, усмехается и произносит с напускным пафосом:
Добро пожаловать в последний оплот землян, борющихся против игры!
Здесь множество комнат, часть из них завалена аппаратурой, компьютерами, книгами, стопками технических и научных журналов; на потолке, прибитые гвоздями, протянуты разноцветные провода. Со мной приветливо здороваются девушки и женщины, приглашают отужинатьс кухни веет чем-то вкусным, горячим. Я вежливо отказываюсь. «Да ладно, не стесняйся», усмехается Алекс. В доме стоит вязкий, неподвластный гуляющему туда-сюда сквозняку запах пота, и сквозняк в отместку колышет развешанное на веревках белье: простыни, наволочки, семейные трусы и носки. Да-а, народу тут достаточно. Я улыбаюсь, мне заранее нравятся хозяева.
Мы приходим в «лабораторию», где над аппаратурой, подмигивающей цветными огоньками, трудится, что-то паяя, крепкий полнотелый мужчина с прической, похожей на гриву дикобраза. На ногах у него ходули. Услышав нас, он оборачивается и, стянув перчатки, вытирает ладони о ветошь. От него пахнет спиртом и канифолью, рукопожатие по-настоящему «мужское»сильное и крепкое. Мы до боли сжимаем руки друг друга: давим и давим, никто не уступаетни я, ни он. Мое лицо становится таким же красным, как у Алекса, и толстяк довольно хмыкает.
Это Жоржи, говорит Алекс, прекращая наш «поединок». Он такой, да. Жоржи, скажи «привет»!
Прив бурчит Жоржи и возвращается к своим приборам.
Он не очень разговорчивый, кивает «изобретатель». Кстати, меня зовут Алекс, ябиолог. А наверху сидит Кори, программист. Как ты там, Кори?! орет он в потолок.
Что?! доносится с чердака, и Алекс улыбается.
Плохая слышимость, поясняет он.
С потолка нам на головы сыплется штукатурка.
А, черт!.. Мы с Алексом отскакиваем в сторону. Жоржи, усмехаясь, отодвигается к окну, переступает ходулями. Тугой живот выпирает над брючным ремнем, с ремня на шнурках свисают кроссовки. Размер у них преогромный.
Жоржи верит, что кроссовки ему еще пригодятся, что он еще побегает в них по полю, смеется Алекс. Ведь во что-то надо верить, правда? Кстати, меня зовут Алекс!
Вы уже представлялись и не один раз, разминая всё еще бледную руку, я отдираю друг от друга слипшиеся пальцы. Я знаю, как вас зовут.
Правда? Тогда давай на «ты», Влад. Не возражаешь?
Никаких проблем, Алекс.
Что?! кричат сверху.
Это я не тебе, Кори!
Что?!
Штукатурка сыплется и сыплется. Алекс зовет меня в соседнюю комнату. Здесь стоят две кровати, стол, табуретки, в углу забитый книгами шкаф, к стене прислонены пузатые мешки. В тщательно вымытое окно светит закатное солнце, шелковые занавески развевает сквозняк. Мы садимся на кровать. Алекс вытаскивает из мешка сухофрукты: абрикосы и сливы. Я киваю, принимая угощение.
А почему Жоржи не снимает ходули?
Тренировка. Он немного неуклюж, а к ходулям надо привыкнуть, сам знаешь. Нам часто приходится выбираться наружувот он и тренируется, пока работает.
Энергию откуда берете?