Нил Гейман - Рассказы, примыкающие к циклу «Американские боги» стр 10.

Эльфийский рил

Когда бы снова я молод был,

И верил бы снам, и не верил бы смерти,

Я б сердце свое пополам поделил,

Чтоб быть среди вас хоть полжизни, поверьте!

Полсердца осталось на ферме моей,

Чтобы об эльфах страдать неустанно,

Полсердца крадется меж серых теней,

По тропке лесной, извилистой, тайной.

Когда бы встретил эльфийку я,

Я б стал целовать ее, робок и жалок.

Она же орлов созвала бы, друзья,

И к древу в огне меня приковала!

И коль из черных сетей ее кос

Глупое сердце мое рвалось бы,

Она б его заперла в клетку из звезд,

И я бы оставил мольбы и просьбы.

Когда бы я опостылел ей,

Она б мое имя забыла даже,

А сердце бы кинула средь ветвей

Костра, вкруг которого эльфы пляшут.

Пусть с сердцем играют они моим,

Пускай его вытянут нитью гибкой,

Пускай обратят его в прах и дым,

Пускай струною натянут на скрипку!

Пусть день и ночь на сердце-струне

Играют они мелодии странные,

Чтоб каждый сгорал в них, точно в огне,

Чтобы плясал, пока ноги не ранит!

Вотскрипка и танец ведут свой спор,

Чтоб эльфы летели в пламенном риле,

Чтоб в их очах, золотых, как костер,

Огни негасимые проступили!

Но стар я. Уж зим шестьдесят назад

Утратил я сердце свое без возврата,

Что ночьнесется оно сквозь ад,

Мелодий странных за гранью заката.

Я сердце свое разделить не посмел,

Скитаюсь, слепец, одинок и беден

К луне ущербной я не взлетел,

А солнцу неведом эльфийский ветер!

О вы, кто не слышит Эльфийский рил

Похитят сердца ваши скоро, поверьте!

Да, молод был я, и глуп я был,

Оставьте ж меня в одиночестве смерти!

Октябрь в председательском кресле

В председательском кресле сидел Октябрь, и вечер выдался прохладным; листья, красные и оранжевые, облетали с деревьев в роще. Все двенадцать сидели у костра и жарили на огне большие сосиски, которые шипели и плевались жиром, истекая на горящие яблоневые ветви. Все пили свежий яблочный сидр, жгучий и терпкий.

Апрель деликатно куснула сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку.

 Чтоб ему пусто и ни дна ни покрышки,  сказала она.

Коренастый Март, сидевший рядом, рассмеялся гулко и похабно, а затем вытащил из кармана огромный несвежий носовой платок.

 Держи,  сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

 Спасибо. Этот чертов мешок из кишок меня обжег. Завтра будет волдырь.

Сентябрь зевнул.

 Ты такой ипохондрик,  сказал он через костер.  И такая вульгарная.  У него были тонкие усики и залысины, отчего лоб казался высоким и мудрым.

 Отстань от нее,  сказала Май. У нее были короткие темные волосы и удобные ботинки. Она курила маленькую сигариллу, пахнувшую гвоздикой.  Она чувствительная.

 Пр-рашу-у тебя,  протянул Сентябрь.  Давай без этого.

Октябрь, который ни на секунду не забывал, что сегодня он председательствует, отхлебнул сидра, прочистил горло и сказал:

 Ладно. Кто начинает?  Его кресло было вырезано из цельной дубовой колоды и отделано ясенем, вишней и кедром. Остальные сидели на пнях, равномерно расставленных вокруг костерка. За долгие годы эти пни стали гладкими и уютными.

 А протокол?  спросил Январь.  Когда в председательском кресле я, мы всегда ведем протокол.

 Но сейчас в кресле не ты, да, мой сладкий?  осведомился Сентябрьэлегантное воплощение иронической отзывчивости.

 Надо вести протокол,  не отступал Январь.  Без протокола нельзя.

 Пускай сам себя ведет,  сказала Апрель, запустив руку в длинные светлые волосы.  И я думаю, начать должен Сентябрь.

 С большим удовольствием,  горделиво кивнул тот.

 Эй,  вмешался Февраль.  Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто начинает, а после все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы чуточное подобие порядка?  Он обвел всех взглядоммаленький, бледный, одетый в голубое и серое.

 Да нормально,  сказал Октябрь. Борода у него была разноцветная, словно роща по осенибурая, оранжевая и винно-красная, давно не стриженная путаница на подбородке. Щекикрасные, точно яблоки. Он походил на доброго друга, которого знаешь всю жизнь.  Пусть начинает Сентябрь. Лишь бы уже кто-то начал.

Сентябрь положил в рот сосиску, изящно прожевал, проглотил и осушил кружку с сидром. Потом встал, поклонился слушателям и начал:

 Лорен Делиль был лучшим поваром в Сиэтлепо крайней мере, он сам так считал, а звезды Мишлен на двери его ресторана это подтверждали. Он был замечательным поваром, это правда: его бриоши с рубленой ягнятиной получили несколько наград, его копченые перепела и равиоли с белыми трюфелями «Гастроном» назвал десятым чудом света. Но его винные погреба ах, его винные погреба вот его гордость и страсть И я его понимаю. Последний белый виноград собирают у меня, и красный по большей части тоже: я знаю толк в хороших винах, ценю аромат, вкус, послевкусие Лорен Делиль покупал свои вина на аукционах, у частных лиц, у торговцев с репутацией. Он требовал генеалогический сертификат каждой бутылки, потому что мошенники, увы, попадаются слишком часто, если бутылка вина продается за пять, десять или сто тысяч долларов, фунтов или евро Истинной жемчужинойбриллиантомредчайшей из редчайших, ne plus ultra звездою его температурно сбалансированного винного погреба была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. Бутылка стоила сто двадцать тысяч долларов, хотя вино это было поистине бесценным, ибо в мире сохранилась всего одна бутылка.

 Извините,  вежливо перебил Август. Он был самый толстый и редкие золотистые прядки зачесывал поверх розовой макушки.

Сентябрь воззрился на своего соседа:

 Да?

 Это не та история, где один богач купил вино, чтобы выпить за ужином, а повар решил, что блюда недостаточно хороши для такого вина, и предложил другие блюда, а у парня обнаружилась какая-то редкая аллергия, он умер прямо за столом, и дорогое вино так никто и не попробовал?

Сентябрь ничего не сказал. Зато взирал весьма.

 Потому что если та, ты уже ее рассказывал. Много лет назад. Глупая история. И с тех пор вряд ли стала умней.  Август улыбнулся. Его розовые щеки светились в отблесках костра.

Сентябрь сказал:

 Разумеется, тонкая чувствительность и культура не каждому по вкусу. Некоторым подавай барбекю и пиво, а кое-кто, подобно

Вмешался Февраль:

 Мне не очень приятно заострять на этом внимание, но Август отчасти прав. Надо новую историю.

Сентябрь воздел бровь и поджал губы.

 У меня все,  обронил он и сел на свой пень.

Все они, месяцы года, выжидательно смотрели друг на друга сквозь пламя.

Июнь, стеснительная и опрятная, подняла руку:

 У меня есть история про таможенницу, которая работала на рентгеновской установке в аэропорту Ла-Гуардиа, она читала людей, как открытые книги, глядя на очертания их багажа на экране, и однажды она увидела такие чудесные контуры, что влюбилась в этого человека, хозяина чемодана, и ей нужно было понять, чей это багаж, а она не смогла и страдала долгие месяцы. А когда этот человек снова прошел мимо нее на таможенном контроле, она все-таки вычислила егоон был старый мудрый индеец, а она красивая негритянка двадцати пяти лет, и она поняла, что у них ничего не получится, и отпустила его, потому что по форме его чемодана узнала, что он скоро умрет.

Октябрь сказал:

 Хорошая история, юная Июнь. Рассказывай.

Июнь посмотрела на него, как испуганный зверек:

 Я только что рассказала.

Октябрь кивнул.

 Значит, рассказала,  объявил он, не дав прочим вставить слово.  Тогда, может быть, перейдем к моей истории?

Февраль шмыгнул носом.