Мне не раз доводилось приводить точку зрения Льва Толстого на могущественных политиков, диктаторов, кумировна наполеонов своих временкак на самых зависимых людей. Тот, кто стоит на вершине пирамиды власти, на плечах других, только в собственной самоуверенности убежден, будто ведет за собой массы людей. На самом деле он в силах вести их лишь в той мере, в которой он сам следует воле массы, ее инерции. И чем он выше забрался, тем более зависим. Меня поражает, как до сих пор далек этот тезис от существующих представлений людей, а ведь ему посвящена одна из самых известных книг 19 века (К слову, о паре строчек или страниц, призванных изменить мирв «Войне и мире» четыре тома. Моя нынешняя книга не многим тоньше. Тем удивительнее ее успех в Испании и Франции. Видимо, дело в привязанности романской литературы к большим романам).
В свое время Ньютон предложил законы описания физического мира. Три штуки. Я полагаю, что в духовном мире также существуют свои похожие законы. Я ищу их. В отличие от религии, которая вроде как постулирует принципы различения добра и зла, моя гипотеза в том, что на самом деле это законы трансформации добра во зло. Благими намерениями да в ад.
Вокруг одного из законов я давно уже топчусь, что медведь возле сотов. Я для себя назвал его «законом подобия». Фокус в том, мой дорогой Ханс, что по-настоящему тонкие материи и конструкции, а, значит, и решения, определяются не столько показателями масс, скоростей, валовых продуктов и объемов национальных бюджетов и зарплат, а пропорциями, античными соотношениями, сечениями, и, как сейчас обнаружили физики-математики, показателями глубины подобия (они названы фракталами). Подобиеединственный известный мне способ непосредственной связи микромира с макромиром без потери энергии и информации. Подобиеформа вневременной полной передачи информации. А целостная информация, наверное, и есть духовность, потому что самое коварноеэто упрощение при разделении некоего явления на добро и зло. А это, в свою очередь, значит, что человек, маленький человек, человек внизу пирамиды, может изменить целый мир. Может статься, даже двумя строками, если они призваны не убедить некие массы, а освободить самого себя. Задать образец освобождения А свобода, освобождениеэто путь ко все более тонкому и сложному видению правды, ко все менее грубому разделению всего цельного на добро и зло. То есть дело не в том, чтобы кого-то переубедить, а в том, чтобы не пасть жертвой собственной слепоты.
Проблема не столько в том, что мы делаем из жизни, сколько в том, что жизнь делает с нами. В этом одна из причин, по которым я не стремлюсь ко второму в моей жизни большому переезду, на сей раз из Кельна на восток.
В самом деле, в начале 90-х я приехал в другую Германию, нежели та, которую я наблюдаю вокруг себя ныне. Ни первая, ни вторая не годятся для того, чтобы их называли раем на земле. Первая была благополучной, болтливой, избаловавшейся, неискренней, порой даже лживой, а порой, на нижних слоях пирамиды, она дарила замечательные образцы честного отношения к себе, смелого, даже беспощадного к себе ума, несгибаемой верности дружбе. Эти всегда редкие образцы перестали служить подобием для всей пирамиды, и пирамида, несшая в себе некий единый принцип, почти превратилась в разнородную массу материалов. Вторая, нынешняя Германияуже и не Германия. Тем важнее мне, хронисту века, не бегать от событий, а проследить за ними до конца. Возможно, трагического конца.
В каком-то смысле я получаю по заслугам, поскольку сам призывал в душе и на бумаге, в тех самых двух строчках, к наказанию нашего Западаза плутократию, за двуличие. За прикрытие собственной порочности и корыстолюбия самыми высокими идеаламичеловеколюбием, свободой, благородством защитника слабых и униженных. За обман в последней инстанции, как я писал тебе в последнем письме. За то, что упрощенно и совсем лапидарно назвали «экспортом демократии». За Ирак и Афганистан. Что ж, на том стою.
Я расскажу тебе одну историю о том, какой я вижу, вернее, какой видел Германию. Когда мы с Марией приехали сюда, а было это аж в мохнатом 1993 году, ей вскоре предложили спеть в зале музыкальной школе Фрехена. Ты ее должен помнить, это старинное здание с капеллой в двух домах от «Ивоны». Она спела, а через два месяца директор школы позвал ее туда играть в местном оркестре. Я хорошо помню директора еще по тем временам: небольшого роста, пятидесятилетний тогда мужик, коренастый, крепкая загорелая шея, на ней посажена голова боксера, глаза живые и меткие. Герр Шешковиц. Чем-то он, как я сейчас понимаю, был похож на тебя, ежели бы не очки, рыжие волосы, которые я принимал за парик, и рыжие прямые усы (Мария утверждала, что они седые, а он их подкрашивает хной или какой-то еще снедью). Шешковиц уже тогда был небедным человеком, в добрые 80-е он удачно вложил средства в недвижимость, но вышло это у него как-то легко, само собой, и не сделало из него бизнесмена. Жизнь его проходила в музыкальной школе. Он сам преподавал, и преподавал хорошо, а еще самозабвенно играл на трубе, причем играл столь же бездарно, сколь беззаветна оставалась его преданность музыке.
За год до того, как Мария с ним познакомилась, Шешковиц выбил для школы новое помещениес той самой капеллой. И его осенила мысль, что в такой замечательной капелле, в зале, просто необходимо поставить орган. Органэто храм музыки. Это не гитара, даже не рояль, его не перевезешь с места на место, что походную палатку. Сказаносделано. Директор нашел спонсоровв начале 90-х это было делом осуществимым. Но все же органвещь очень дорогая, и собранных денег хватало только на детали органа, но не на сборку, собирать инструмент школе надлежало самой. В прямом смысле, своими руками. Что ж, Шешковиц бросил клич, сформировал группу согласных заняться таким рукодельем. Но как дошло до дела, энтузиазм у помощников исчез, они растворились в звуках вальсов, и рыжий Шешковиц, один, плюнув на летний отпуск, за шесть недель каникул поднял орган, притом не по схеме, а по собственному разумению, потому как пришлось вносить коррекции по ширине. Над его причудой многие смеялись так же, как над его игрой на трубено с той поры в школе городка Фрехен звучит орган. И это не вся история.
Раз в год в школе празднуют день рождения органа. Рыжий Шешковиц собирает свои октеты и квинтетыпрости, если что не так назвали целый год репетирует, а потом, сразу после Нового года, они дают концерт. Русская поэтесса Ахматова писала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Это тот самый случай. Мастера музыки, лауреаты и профессора снисходительно смеются над тем, как наш Шешковиц машет рукой, будто он не дирижирует, а саблей сечет воздух, над тем, как потеет и багровеет его лоб. А он уперся обеими ногами в землюи уже двадцать четыре года любители на глазах собирают великую музыку так же, как он сам собирал инструмент-храм. Я хожу из года в год, а после того, как от нас уехала Мария, со мной приходит Артур. Артур ходит ради меня, и это моя победа! Были там прошлым январем. В холодном зале раньше, в 90-е, в 2000-е, в 2010-е, сидели десять-двадцать зрителей, почти все люди пожилые, и вдругсто, сто пятьдесят, есть и школьники. А перед намистарый рыжий человек, крепко упирающийся в землю. В храме европейской музыки он упрямо заставляет эту музыку звучать на весь Фрехен из самого живота храма. Ему не нужно ни выше, ни шире, но то, что он задумал, что создал, он не уступает. Над ним больше никто не смеется, не те пошли времена. В него ради чего-то верят, от него чего-то ждут. А он не изменился, он делает то же, что вчера. Признаюсь, в тот последний раз меня в зале, в капелле, посетила странная тревога, как бы не прилетел в окно камень, как бы гудящий над городом Бах не навлек на его исполнителей гнева со стороны нынешних обладателей вечерних вестфальских улиц, будь то «братья-мусульмане», «кифферы» и иже с ними. Бах должен быть так же противен им, как звук пастушьего рожка для взбесившихся коров. Как бы не нарушили. Я в зале почувствовал в себе инстинкт защитника, охранника! А рыжий старый Шешковиц страха не знает. И пока он здесь, для меня Фрехен остается той Германией, которую я уважал. Больше того, я думаю о нынешнем концертеон пройдет через две неделии ловлю себя на том, что хотел бы один остаться в зале, его последним слушателем, последним охранителем. Тогда можно сказать, что я знаю, зачем остался здесь, в Кельне. Я и Артур. Любимый мной поэт советской эпохи писал: