Утром Джон видел сына, разговаривал с ним, и Яко рассказал, как все было в доме, пока отец отсутствовал, как он сам отобрал годных щенят у суки Пипик, а остальных заморозил в снегу, как ходил вместе с Тнаратом проверять нерпичьи сети и даже стрелял из дробовика по утиной стае.
– Где же он? – встревоженно спросил Джон.
– Учится он, – прошептала Пыльмау и опустила голову.
– Вот! – со злорадством воскликнул Ильмоч. – Учится! Чему учится? Раньше только отец знал, как и чему учить сына. Ушел учиться! Раньше разве такое было мыслимо?
– Где твоя мудрость, Орво? – Теперь Ильмоч обратился к старику. – Твоих людей учат чужаки, а ты сидишь и покуриваешь. Твоих самых дорогих друзей сажают в сумеречный дом, а ты вежливо улыбаешься. Что случилось? Почему вы вдруг стали такие беспомощные? Я тебе послал лучшего парня, чтобы он пожил в твоей яранге, чтобы ты полюбил его как родного, а твоя дочь отвергает его, и он носит позор, полученный в твоей яранге! Почему я должен открыть вам глаза и сказать прямо, откуда все это идет? Разве вы сами не видите? От школы все, от грамоты!
Ильмоч повернулся к Джону.
– И твоего сына научат отбирать у мужей их жен…
– Она еще не была ему настоящей женой, – возразил Орво.
– Нотавье лучше тебя знает! – отрезал Ильмоч.
– Учитель нарочно услал тебя в сумеречный дом, чтобы легче было творить черные дела, совращать людей, учить их тому, что никогда им в жизни не будет нужне! – продолжал Ильмоч. – Я понял: грамота – это не только умение наносить и различать следы на бумаге. Не это важно. Важнее – какие это следы и что за мысли внушают эти значки!
Ильмоч еще долго говорил, выкрикивая ругательства по адресу учителя. Но когда он обратился к Тынарахтыне, которая оказалась такой коварной и непостоянной и променяли хорошего парня, потомственного оленевода, сына самого Ильмоча, на какою-то учителя, который только и знает, что чертит значки на бумаге и еще учит детей чужим песням, Орво не выдержал:
– Он не только пишет и поет. Ты неправ. Он ходит на охоту и два дня назад убил двух нерп. Так что жир, который горит в школьных светильниках, он добыл сам.
– Как! – воскликнул изумленный Ильмоч. – Ты его защищаешь? Ты, который клялся в дружбе, защищаешь этого пришельца? Ты знаешь не хуже меня белых людей. Для меня самое большое удовольствие – забрюхатить наших дочерей, а потом отправиться на своих кораблях в свои страны. Разве ты это забыл?
Орво молчал. Он низко опустил голову и стыдился смотреть в глаза Джону. Но Пыльмау, которая возилась с дочерью у жирника, все слышала, и с потемневшим от гнева лицом она подошла к Ильмочу.
– Ты забыл, в чьей яранге находишься?
Но, ослепленный обидой за своего сына, Ильмоч уже не задумывался над своими словами.
– Видишь? – со злорадной усмешкой обратился он к Джону. – Женщина подает свой голос. И все это от него, от учителя! Это он сказал, что женщина равна мужчине! Ты слыхал? Женщина равна мужчине! Такое мог сказать только безумец или человек, который решил разрушить нашу жизнь!
Ильмоч так раскричался, что Софи-Анканау начала всхлипывать, а потом залилась громким плачем.
Но старик уже сам устал от своего крика. Он вдруг беспомощно всхлипнул, и Джон почувствовал жалость.
– Скажи, Сон, как жить дальше? – обратился старик к нему. – Почему они пришли и нарушили нашу жизнь? Почему они не дают человеку жить собственными мыслями, а суют ему свои? А, Сон?
Но что мог ответить Джон? Он сам был в таком смятении, в таком расстройстве и мыслей, и чувств, что только спокойствие и уверенность Пыльмау поддерживали его.
– А что говорит сам Нотавье? – спросил Джон.
– Что может сказать мальчик? – всхлипнул Ильмоч. – Его обманули. И Тынарахтына обманула, и мой друг, – старик кивнул в сторону Орво.