Вернуться – капитана разгневаешь, а умрет – так кто знает, что вам за него будет… И то сказать – в тяжелую работу запряглись.
Орво покосился на спящего Джона и признался со вздохом:
– Пожадничал я. Да ведь три ружья и за пять лет не заработаешь. На китовый ус спросу мало, платят плохо, белым опять подавай песца. А ты ведь знаешь, что на нашем берегу лучше всего бить песца в море, когда он ходит вслед за белым медведем и подбирает объедки. На льду капканы не поставишь – унесет.
– Ружье – это очень хорошо, – согласился Ильмоч и с вожделением поглядел на потухшую трубку Орво.
Перехватив его взгляд, Орво потянулся за кисетом.
Токо поглядел на спящего Джона. С закрытыми глазами белый человек не производил отчуждающего впечатления. Просто спящий человек с очень светлыми волосами и плотно сжатыми веками, за которыми дрожит зрачок, видящий неведомый сон.
– Дадим вам корму, – сказал Ильмоч, внимательно наблюдая за тем, как Орво уминает табак в чашечке трубки. – Осенью в первую пургу у нас много оленей пало. Мяса хватит… Если будет хорошая дорога, так, глядишь, и перевал легко одолеете. А оттуда уже все вниз да вниз – в долины. Там уже кочуют кереки и кривоногие каарамкыт[10] .
– Те, что на оленях верхом ездят? – спросил Армоль.
– Они самые, – кивнул Ильмоч. – Нищий народ. Вот только жрать горазды.
– Ехать через их стойбища – одна мука, – продолжал Ильмоч. – Корма не допросишься, яранги у них холодные.
В пологе на некоторое время воцарилось молчание. Окрепший к ночи ветер захлопал шкурами яранги.
– С гор идет, – проронил Ильмоч. – К утру заметет.
Все затаили дыхание и прислушивались к шуму ветра.
Пламя в жирнике угасало. Женщины, закончив хлопоты по дому, укладывались спать, снимая с себя все и забираясь под одеяла из оленьих шкур.
Ильмоч пососал пустую трубку и передал ее Орво.
– Спать будем.
Среди ночи Джон проснулся от смутного беспокойства. Поначалу он не мог сообразить, где находится. Только что во сне он рубил дрова в подвале родного дома в Порт-Хоупе, предвкушая приятные часы перед камином у потрескивающего огня. Он рубил, и вокруг него росла куча дров. Поленья громоздились одно на другое, образуя высокий штабель, грозивший вот-вот обрушиться на него. Руки ныли, болели плечи. Джон поглядывал на неустойчиво сложенные поленья, но почему-то не переставал рубить, до тех пор пока на него не хлынул дровяной поток. Он сделал усилие, чтобы выбраться из него, – и проснулся.
Сначала он подумал, что находится в своей каюте на борту «Белинды», но в следующую секунду нарастающая боль в руках вернула его к действительности.
За стенами яранги грохотал ветер, колотя в стены из оленьих шкур, грозя сорвать хрупкое на вид жилище и унести его в бескрайние дали тундры. Но жилище крепко вцепилось в землю. Тряслось, стонало, но оставалось на месте. Должно быть, это и была та страшная пурга, о которой Джон читал в книгах полярных путешественников и слышал в портовом кабачке в Ванкувере, а затем в столице прибрежной Аляски, в Номе.
Иногда порывы ветра бывали так сильны, что Джон отчетливо чувствовал, как жилище явственно приподнимается с земли, готовое улететь вслед за ураганом.
Однако обитатели яранги и гости крепко спали, несмотря на грохот ветра, заглушавший могучий храп.
Джон заворочался на своем ложе. Было душно, хотелось пить. Грохот ветра назойливо лез в уши. Кисти рук, о которых Джон успел забыть, напоминали о себе острой болью, и боль эта поднималась вверх, переходила через локти и поднималась к плечам, а оттуда молотила по голове в такт с ударами сердца.
Воздух в пологе был так сперт, что явственно ощущался щекой как нечто осязаемое, почти жидкое. Он обволакивал тело, и дышать было трудно.