Неужели гнев пожирает действие дурной веселящей воды? Удивившись неожиданному открытию, Ильмоч все же допил водку, посмотрел на Джона и твердо сказал:
– Белые люди всюду одинаковы… Я не говорю о тебе, потому что ты совсем другой, ты наш и нас понимаешь. Может быть, ты потому и ушел от них. И до чего же подлый народ! Гляди: Большеносый назвал меня другом, принял от меня оленьи туши, а потом не пустил на корабль. Теперь – большевики. Я от чистого сердца предложил им помочь, а они отказались да еще назвали кисплутатором.
– Но ведь Тэгрынкеу не белый человек, – возразил Джон.
Ильмоч махнул рукой:
– Испортили его. Я уверен, что они каждый день дают ему бутылку. Иначе с чего он такой смелый? Ну, пусть сунутся теперь ко мне! Я стану жить, как Армагиргин. Пусть идут мимо меня искатели желтого металла, торговцы, большевики – мимо!
Ранним утром Ильмоч уехал к своему стаду.
5
Нет ничего горестнее, как возвращаться с охоты в сумеречную зимнюю пору с пустым буксирным ремнем. Гулко раздается под стылыми скалами эхо от скрипа подошв на сухом снегу, и даже дыхание человека, скорее разочарованного, нежели усталого, кажется слишком громким. Хочется растянуть время так, чтобы войти под тень яранг уже глубокой ночью, когда все уснут, когда даже псы заберутся в теплый чоттагин и свернутся в клубок у самого полога, вдыхая чуткими носами запах тепла и скудной зимней еды.
Но те, кто ждут охотника, не спят. Они беспокоятся о нем, а дети время от времени выбегают из дому и долго смотрят в сторону моря, стараясь отыскать меж темных торосов движущуюся тень. Беспокоится и Пыльмау, верная жена и молчаливый товарищ, которая с каждым годом становится все ближе и родней, и уже трудно представить себе время, когда Джон мог обходиться без нее, не зная эту лучшую в мире женщину.
Она, разумеется, беспокоится больше всех, но виду не подает и даже бранит детей за то, что они часто выбегают из яранги и уже загодя делят, кому достанутся нерпичьи глаза – лучшее лакомство.
Взобравшись на торос, Джон увидел светлые пятнышки – отсвет зажженных в чоттагине жирников. Их ставят поближе к дверям, чтобы пламя слегка отражалось от снега й служило маяком возвращающемуся охотнику.
Мало селение Энмын. За все годы не прибавилось ни одной новой яранги. Хуже того, сожгли ярангу старого Мутчина, умершего вместе с женой в ту страшную зиму, когда и Джон потерял дочь…
Непривычный глаз не увидел бы эти слабые отблески пламени, да и Джон скорее чувствовал, чем видел их. Вот если бы в Энмыне вместо яранг стояли дома, тогда окна отбрасывали ясно видимый свет. Джон усмехнулся. Какие уж там дома в Энмыне! Яранга – вот веками выбранное и приспособленное жилище! Здесь человек слишком зависит от природы, от неожиданных ударов судьбы, чтобы иметь простор для фантазии. Ни один провидец точно не скажет, что будет в эту зиму. Даже верный барометр – Ильмоч, который откочевывает далеко от берега, когда ожидается трудная зима, или же остается поблизости, если бывают хорошие виды на охоту, – ведет себя странно. Он то решительно заявляет, что откочует к лесам, то вдруг говорит, что зиму он проведет, пожалуй, в долине реки Энмываам.
И еще слухи о большевиках. Корабль Руала Амундсена стал средоточием новостей всего побережья. Сам капитан нет-нет да и заглянет к Джону Макленнану с подарками, с рассуждениями о судьбе малых арктических народностей. Он одобрил намерение Джона Макленнана обратиться с письмом в Лигу Наций на имя Фритьофа Нансена о спасении и сохранении народов, обитающих вокруг Ледовитого океана.
– Человечество должно проявить гуманизм после долгих лет зверских войн и кровавых революционных переворотов, – рассуждал Амундсен. – Я больше чем уверен, что это обращение найдет широкий отклик среди просвещенных умов всего мира.