Теперь коробка занимала его внимание. Она была явно очень старой, сколотой из тонких досок, уже немного гнилых и совсем грязных, из которых торчали ржавые и толстые гвозди. Соболев достал свой «ТТ» и аккуратно, рукоятью, подцепил крышку. Коробка развалилась, обнажив два засыпанных землей холщовых мешочка, стянутых грубой шнуровкой. Он взялся за один из них, больший по размеру и более тяжелый, и растянул узел. Удивительно, но там были два небольших куска твердого вещества грязно-янтарного цвета, которые он узнал сразу. Его дед держал пасеку и часто приносил внучку севший мед, затвердевший, но сохранивший тогда вкус и аромат. Есть хотелось так, что он схватил меньший из кусков и засунул в рот почти целиком. Разжевать не получилось, но ароматный вкус ударил в голову, на секунду стало очень хорошо, и Женя, медленно перекатывая языком начинающий растворяться сгусток, обратил внимание на второй мешочек. Он был совсем небольшим, и, развязав его, он достал лишь небольшой, грязно-белый сложенный вчетверо лист бумаги с коричнево-бурыми, витиеватыми, крупными строками. В лесу темнело, а зажигалку Соболев потерял при падении своего ИЛа. Но, повернув лист к свету закатного солнца, еще пробивающемся сквозь листву, он начал, с трудом разбирая в темноте и читая непонятные слова, понимать их смысл. Текст был явно старый, с размашистыми завитками заглавных букв и со знаками «ять». Примерно через минуту стало ясно, что кто-то неизвестный обращается непосредственно к нему, Евгению Соболеву, ничего про него не зная, но, тем не менее, как будто стоит сейчас рядом с ним, как будто повторяет написанный им странный текст:
«Я пишу тебе эти строки, ибо Глас Грядущего попросил об меня этом. Я знаю, что ты сейчас болен, устал, ранен, страшишься и потерял надежду. Ибо не знаешь ты, что происходит, что ты видишь и что ты слышишь. Но само письмо сие есть свидетельство высшей мудрости. Мне сказали написать его для тебя, но не ведомо мне, когда ты его откроешь, через год, десятилетие или век. Я оставляю тебе свежий мед, чтобы ты мог подкрепить тело, и эту бумагу, прочитав которую ты подкрепишь дух свой. Посему знай: то, что ты слышишь есть знак тебе и высшая благодать божия. Повинуйся этому Гласу всецело, ибо сие значит, что ты избран менять и творить историю. И в самый мрачный час, услыхав сей Глас, выполни что велит он, ибо все это ты сделаешь во имя отчизны и во благо ее. А когда придет твой черед встать пред лицом Господа, ты это тоже знать будешь. Верь, ибо грядущее грядет.
Адъютант штаба 2-ой Армии, поручик Алексей Берестов, июня 7го дня, 1812 год».
Хэндэ! резкий и громкий приказ за спиной вывел Евгений из секундного оцепенения и осознания написанного.
Все, вот и конец, подумал он, и не выпуская это дурацкое, только что заставившее его потерять всякую бдительность и, вероятно, приведшее его к гибели письмо, он обреченно повернулся. Два немца стояли уступом, один позади другого, всего метрах в пяти, наставив на него свои винтовки. Казалось, они были не меньше него изумлены тем, как просто и глупо им попался этот русский.
Хэнде хох! повторил первый из них и повелительно качнул стволом. Евгений медленно начал поднимать руки, но тут резко грянул в голове тот же голос, почти крикнув ему лишь одно слово:
Ложись!
Спустя секунду в уши врезался мгновенно нарастающий знакомый гул от пикирующего где-то совсем рядом штурмовика, и, когда он начал падать на землю, заваливаясь вправо, все вокруг зазвенело от свистящего ракетного снаряда, и, показалось, что совсем рядом пространство буквально раскололось от взрыва. В глаза и лицо полетели комья, щепки, какие-то ошметки, а затем сознание отключилось. Но спустя лишь минуту Соболев пришел в себя и тяжело поднялся, отряхиваясь и откашливаясь, и смог быстро оглядеться. Там где только что стояли эти два немецких солдатика, теперь дымилась воронка от промазавшего по деревне ракетного снаряда, но чуть дальше уже было заревогорели два деревенских дома, и гитлеровцы метались посреди огня, уже не обращая на Женьку никакого внимания. А того письма в руке у него не было.
Глава 9
1812 г., Алексей Берестов
Отошли, отошли, братцы! вырвал Берестова из оцепенения памяти веселый возглас кого-то из солдат передних рядов. Он вновь был на лугу возле дороги, сидел на своем кауром жеребце посреди сомкнутого каре, посреди пальбы, дыма и криков. Атака французов откатывалась назад по всей линии, очередная, но не последняя.
А вот сейчас пойдут опять! мелькнуло у него в голове.
Неверовский, бывший со своей небольшой свитой чуть позади, тронул коленями коня и подъехал к нему. Его лицо, слегка простоватое и спокойное, в пылу сражения, казалось, горело как костер.
Удержали вновь, поручик! тихо сказал генерал. И, обернувшись вперед, громко прокричал своим солдатам:
Молодцы, ребята, так держать строй!
Рады старатьсвашпрество! отвечал нестройный, но дружный хор голосов. Каре стояло теперь неподвижно, пользуясь передышкой. От Красного прошли не более двух верст, но каждая сажень этого расстояния, наверное, уже стоила нескольких жизней. Рядом относили в тыл раненых, пронесли всего исколотого но бранно и весело ругающегося того полковника со шрамом, героически державшего первые ряды каре под огнем. Неверовский, качаясь в седле, посмотрел в подзорную трубу на позиции французов, а затем беспомощно опустил ее, словно весившую теперь несколько пудов. Он ждал момента, когда Мюрат начнет наконец разворачивать для атаки свою отборную кавалерию, ждал с яснейшим пониманием, что это сейчас случится, и с едва теплившейся надеждой, что, может быть, этого не произойдет. Лучшая в Европе конница сейчас его сметет. Вдали строились эскадроны, слышались резкие гортанные крики людей и лошадиное ржанье. Берестов повернулся к генералу, теперь его лицо тоже пылало, он слегка трясся от предвкушения.
Дмитрий Петрович, сказал он, мы выиграли армии три часа, а надобно нам еще столько же. Мюрат думает сильно удивить и испугать нас, но видит бог, мы русские, не убоимся же погибели в час, когда в наших руках судьба Отечества! Надо выстоять! и крикнув солдатам каре расступиться, он выскакал вперед, остановившись в пяти саженях перед передней шеренгой. Там он слез с седла, выпустил уздечку из рук и опустился в слегка примятую солдатскими сапогами траву.
Наконец, раздался мерный гул от топота тысяч лошадей. Французы решили теперь сломить сопротивление непокорных русских таранным ударом своих отборных кавалерийских сил. Разъярённые, разгоряченные жарой и боем всадники на таких же разъярённых огромных конях понеслись лавиной на заколебавшийся от ужаса строй. Но Берестов уже почувствовал их смятение, их страх, их желание, еще вчерашних крестьян, ныне русских солдат, отвернуться и бежать прочь от этой надвигавшейся на них смертоносной массы. И обернувшись, он рявкнул им изо всех сил своего голоса:
Всем стоять!
А сам, вынувши из ножен саблю, вонзил ее перед собой в землю, и приготовился бить из двух заряженных пистолетов. Маленькая фигурка, неподвижно стоявшая впереди каре, удержала остальных. Инстинктивно, еще испытывая страх, но как будто заколдованная безрассудным поступком офицера, первая шеренга вдруг шагнула вперед, и выставленные стальные штыки чуть ли не легли на плечи Берестова.
А ну пригнись, вашбродь! услыхал он басистый рык за спиной, и чуть присев, прицелился в уже совсем близких, летящих на него гигантских французских кирасир. Вдали, там, куда указывали сейчас стволы его пистолетов, мелькнула синяя полоска неба, уже обрамленная аспидным оттенком приближающихся грозовых туч.
Его выстрелы одновременно с двух рук потонули в общем ружейном залпе, когда конница была всего в десяти саженях. Громко закричали раненные лошади, кувыркаясь, покатились вперед передовые конники, смятенные свинцом. Берестов откинул бесполезные пистолеты, выхватил из под ног саблю, и буквально всадил ее в бок пролетавшему мимо кирасиру. Металл лязгнул о металл до искр, оружие вырвалось из рук, и в то же мгновение Берестова снесла громада другой летящей рядом лошади. Валясь вниз, он еле успел до крови закусить губу, чтобы не потерять теперь сознание. Вокруг летели щепы разбитых прикладов, черные куски сломанных палашей, кровавые ошметки отрубленных конечностей, кони ужасно ржали, вставая на дыбы, люди извергали стоны ужаса от боли и еще более ужасные проклятия на нескольких языках. Кошмарный, яростный рукопашный бой был везде вокруг! Вот упал, с лицом, рассеченным обоюдоострым палашом от уха до уха, тот уже седой, пожилой гренадер, всего пять секунд назад просивший Берестова пригнуться под его ружьем. Отлетела душа старого солдата, прошедшего пол-Европы походом еще со времен неистового Суворова и теперь вдохновившего молодых рекрутов стоять насмерть! Рядом лег его убийца, молодой, высокий и красивый черноволосый французский кавалерист, поднятый сразу на три русских штыка, но так и не выпустивший из уже мертвых рук свой покрытый кровью клинок. В траве перед русским строем, все еще сомкнутым, валялось несколько десятков тел, умирающих или корчащихся от тяжелых ран, а кони, потерявшие ездоков, разбегались кто куда. Волна вражеской тяжелой кавалерии вдруг схлынула назад, под крики и свист носившихся рядом в беспорядке казаков.