Для одного фронт — это обвалившийся после артобстрела окопчик с нависшим клочком пожухлой травы, для другого — раскалённая броня и узенькая прорезь смотровой щели, для третьего — стёклышко прицела в проёме зелёного стального щита, для четвёртого — вёрткий штурвал в руках и вокруг небо в серых разрывах… Для каждого — свой.
Шофёрский фронт — дороги. Конечно, шофёрам и в окопах приходится сидеть, и пушкарей подменять, и на танки взбираться. Но главное — дороги. Редко-редко попадаются шоссейки, а чаще всего расстилается перед тобой вековечный, древний, как Русь, просёлок. То надёжный, покойный — доверься ему, как другу, и хоть баранку бросай! То скрытный, обманчивый, петляющий по глухим лесам, топким полям, крутым косогорам, по невылазной грязи, хоть на себе машину тащи!
Породила война и свою, особую дорогу: свежепроторенную у самого переднего края колею, таинственную и неожиданную, как сам бой, прострелянную снарядами и пулями, всю — под прицелом.
Мартовской ночью сорок четвёртого года попал и Алексей Якушин на такую фронтовую дорогу.
На армейском складе погрузили снаряды. Артиллерийский полк находился на подступах к украинскому городку. Что там происходит — шофёры толком не знали. На складе говорили, что городок взят ещё вчера и наши рванули вперёд и будто танки выскочили под самую Одессу.
Вечером водители балагурили с регулировщицами у разбитого хутора. Девушки точно знали, что городок освободила пехота, но дальше не пошла, а заняла оборону.
В полночь встретилась санитарная летучка, битком набитая ранеными. Они ворочались в фанерной будке, укрывавшей кузов, стонали, ругались, просили закурить.
— Какой там — город взяли, — зло крикнул кто-то из раненых, — на-кось, выкуси! Жмёт немец!
Грязно-серый, пахнущий порохом рассветный туман облепил ветровое стекло. Вытянув шею из кабины, Алексей следил за ползущим впереди «крокодилом». Его вёл Бутузов. Алексей смотрел во все глаза и всё же чуть было не натолкнулся на тягач, когда тот неожиданно остановился. Якушин тычком прижал тормоз. Мотор заглох, и тотчас в уши полезли грохот, железный стук. Они словно пронизывали сырую мглу, растворялись в ней, и было непонятно, кто откуда и в кого стреляет.
Бутузов стоял рядом с длинным и худым артиллерийским капитаном.
— За туманом проскочим, — говорил Бутузов.
— К сожалению, не удастся, — как-то очень уж вежливо отвечал капитан. — Дальше рельеф меняется, там возвышенность, над ней туман, безусловно, рассеялся.
— Тогда, может, здесь сгрузим, а уж к батареям полковым транспортом?
— Нельзя, нецелесообразно, — все так же вежливо возражал артиллерист. — Наши орудия на прямой наводке и сидят на голодном пайке. Уж будьте любезны подвезти к пушечкам.
— Буду любезен. По одной машине гнать, что ли?
— Вот именно, по одной и на значительной дистанции, иначе возможны неприятности.
— Поехали.
Дорога пошла на подъем. Туман редел. Развиднелось.
Лейтенант снова остановил колонну. Отсюда, понял Якушин, начнётся бросок к батарее.
Алексей оглядывал темно-бурое, исхлёстанное бугристыми колеями поле, все в рваных клочьях, будто из распоротой шубы вылезла старая грязная вата. Нерастаявший ночной туман перемешался с дымными кустами разрывов, с курящимися выдохами орудийных и миномётных выстрелов. Лейтенант Бутузов подошёл к «газику» Алексея, с маху ударил грязным сапогом по тугому баллону, сказал:
— Ну-ка, встань, Якушин, смотри… Видишь за посадкой бугор, круглый, словно кулич? На нём — батарея. Надо вправо держать, тогда подъедем к ней с обратного ската.
Алексей согласно кивнул, не решаясь признаться, что не рассмотрел ни посадку, ни батарею. Глаза как будто подёрнуло дымкой.
— Ладно, — видимо, поняв его состояние, заключил взводный. — Дуй за мной. Не отставай, но и не прижимайся. За нами поедут остальные.