Столько людей. С толикой отчаяния полилась речь. Столько мнений о наших отношениях и не все они хорошие. Кто-то считает нас шутливой парой. «Верная дочь ордена и бездушный инквизитор», «Серебро и камень», «Красавица и кусок металла» Это очень обидно.
Это всё думают о наших чувствах? Удивлённо, но в,то, же время с нотами возмущения задал вопрос Андрагаст.
Им так это видится. Безрадостно вымолвила девушка.
Карамазов остановился. Он отчётливо понимал, что Флоренса себя загоняет этими мыслями в душевный угол. Бывший Верховный Инквизитор знал, что это только усилит печаль, которой нет повода.
Мужчина повернулся к своей пассии лицом к лицу и заглянул в её серебряные глаза. Там он увидел всё, что сейчас было в душе своей возлюбленной. Там он увидел бушевавший шторм. Он знал, ощущал нутром, что Эмилия его любит, и сам к ней испытывал чувства, которые не мог описать одними только словами. Но по призванию свой профессии он увидел в душе Флоренсы некую трещину. Словно в её очах пробежал гниющий и дурно пахнущий свет предательской фальши Но чувства, любовь взяли верх над инквизиторскими ощущениями Карамазова, и он списал это на свою обострившуюся паранойю.
Эмилия, вдохновенно, со светом в глазах начал Карамазов, нет таких слов, что бы описать, какие чувства я испытываю к тебе. Язык человека скуден, и я не могу им сказать, как сильно тебя люблю. Ни на одном из языков мира нельзя выразить мои чувства о тебе, ибо ни на латыни, ни на скифском, ни на французском, ни на славянском не найдётся тех слов о мои чувствах. И просто это сказатьэто всё равно, что не сказать ничего. Ты самое дорогое, что у меня есть. Ты тот свет, который осветил мою жизнь, и я буду делать всё, чтобы ты была счастлива. И пусть нам позавидуют небеса.
При каждом этом слове мужчину буквально трясло. Он множество раз произносил героические речи перед юнцами-инквизиторами, но любовные слова ему не каждый день выпадало счастье Андрагаст взял девушку своими суховатыми руками за шею, аккуратно подведя пальцы к щекам, и поцеловал Эмилию. В груди Карамазова бушевал приятный и тёплый огонь чувств и те слова, что он сказал, были выше, чем могли себе представить многие поэты.
Глава четвёртая. Вести дальнего авгура
Спустя три дня. Остров Анафи. Полдень.
Солнца не было видно. Облачная пелена, раскинувшая свои просторы на многие километры, толстым покрывалом укрыла небесную твердь, преградив при этом путь и игривым солнечным лучам.
Весь остров оказался под пеленой этих самых облаков, что медленно наливались свинцом и всеми его оттенками, словно скоро грянет гром и начнётся жестокая буря Что ж, пророк-небочтец, что некогда был на этом острове, так бы и сказал. И кто знает, насколько он был бы прав?
Ветер в этот раз стал ещё сильнее, и его печальные аккорды превратились в строгую и ревущую песню, что только предвещает громовой шквал, который идёт на этот остров.
Весь остров медленно, но верно постепенно превращался в одну огромную крепость, способную сдержать напор ярости Архиканцлера. Островок буквально был изрыт извилистыми траншеями, окопами; застроен крепкими и исполинскими бункерами и усеян оборонительными батареями и зенитными орудиями на пару со средствами противоздушной обороны.
В огромном порту, который раскинулся в южной части острова, там, где раньше был населённый пункт в докризисную эпоху, разросся огромный порт, в котором стояли боевые корабли, готовые вступить в морское сражение с любым противником ордена у погрузить его на дно.
Все системы жизнеобеспечения, что были на островке, по команде всего за несколько секунд могли привестись в боевой режим и работать наизнос, вплоть до полной победы в сражении или до уничтожения самого острова.
В западной части этой островной крепости раскинулся небольшой аэродром с совсем мизерным авиапарком. Но, несмотря на небольшую численность самолётов, их конструкция и вооружение позволяли вести продолжительные воздушные бои с превосходящим противником.
Но вся эта военная награмождённость, фантасмагория вооружения и обороны, испортила некогда прекрасный лик острова и единственная его восхищение, и совершенство оставались в закатах и рассветах, а так, же прекрасном саде в замке великого мудреца и философа. Да, только на краях этого кусочка суши ещё можно было насладиться изумительными видами природы и красоты, а сердце острова стало невообразимо грубым. И только красно-бело-чёрные штандарты, которые развивались над башнями замка Сарагона Мальтийского и над военными объектами, были воплощением нечто живого, движущегося от сил ветраприроды.
Над всем островом витали ароматы машинного масла, смешанные с неприятным амбре работы корабельных механизмов, вкупе с тонкими нотками запаха цветов из сада в крепости.
Однако главной ценностью для этого оплота ордена, который оказался вне-закона, была безопасность. Как для зверя, что затаился в своём логове, дабы не быть застигнутым врасплох. Так и орден спешил не только укрыться во тьме и оставаться там как можно дольше, но и пытался узнать о приближении противника задолго до того, как он подойдёт к этому порогу.
И специально для великой целине быть застигнутыми в крайне шаткое положение была разработана целая сеть так называемых авгуров. Это были специальные многофункциональные датчики. Они, маскируясь под окружающую среду, собирали информацию об окружающей среде, начиная от состава воздуха до передачи звуко-визуальных данных в узловые центры.
Никто и ни что не могло спрятаться от этих всевидящих зениц ордена, которые бережно сторожили его тайные владения. И пока они работают, никто не может незаметно подкрасться к укреплениям или вынырнуть из ни откуда. Настроенные на режим сверхчувствительности, от них ничего не могло укрыться. И вот уже несколько дней глубоководные авгуры фиксировали колыхание водных масс, вызванных по предварительным данным, по крайней мере, у острова Крит плавают три атомных подлодки, способных обрушить на островок Анафи ядерный шквал, если бы не средства противоракетной обороны.
Даже на некоторых берегах стояли эти самые авгуры. В виде прибрежных серых непримечательных камней, в виде муляжей выброшенных рыб или просто наглядно установленных устройств. Они целой россыпью усеивали берег, давая исчерпывающее представление о том, что сейчас происходит на уютной песчаной поверхности.
И те, кто сейчас наблюдали за берегом, прекрасно видели, как по одному из многочисленных песчаных заливов бродит пара. Это без всяких сомнений были Эмилия и Карамазов, что безмятежно гуляли по прибрежному песку.
Весёлые и наполненные жизнью, счастливые и неунывающие, вселяющие ощущение немножко приторного тепла в сердца окружающих, они весьма удивляли Данте. Магистр никогда не видел этих двух человек такими весёлыми и наполненными любовью. Эмилию он знал всего чуть больше года, с тех самых пор, когда он пришла в полк-орден, а с Карамазовым он общался довольно долго и ещё никогда не смог узреть хотя бы улыбки, рождённой не сквозь боль.
Да, Рейх был таков, что каждый, кто исполнял важную миссию и был ответственен за жизни миллионов, рано или поздно наполнялся горем за содеянное. Чувство вины за загубленные души, подгоняемое и многократное усиленное, проповедями Империал Эклессиас, гложило души. Суровая имперская действительность диктовала свои правила: радость от пьянящего религиозно-политического никотина для низов, ощущение беспомощности перед той системой, на которую они работают и повинности для верхов, обречённых носить бесконечные маски.
Исключением из всей этой околесицы не стал и Карамазов. Настал момент, когда с его губ также пропала улыбка, стала похороненной под жуткой внутренней душевной болью. Данте на секунду даже подумал, что Верховный Инквизитор станет таким же, как и он.
Но потом, в час величайшего отчаяния появилась Эмилия. «Верная дочь полк-ордена», как её называли офицеры, и именно такой она пыталась себя показать. Именно она спасла Карамазова от медленно надвигающегося отчаяния, вырвала его из пучин. И эта любовь стала для бывшего инквизитора сущим эликсиром жизни.
Данте, сидя у себя в кабинете, что был расположен в древнем дворце Сарагона Мальтийского, построенного в самом конце замка, временами не бог себе отказать в просмотре на гуляющего Карамазоваи Эмилию.