Уже на третий день - к девятому спектаклю - от авторского текста не осталось и следа. Дети шли потоком. Учителя едва успевали вывести предыдущих, а в фойе уже собирались следующие; три спектакля - в десять, в час и в четыре. И еще один вечерний, для старшеклассников, в семь. И так - двенадцать дней без передышки.
Эмма приходила за час. Переодевалась стражником (обшитый парчой шлем и такая же кираса) и встречала зрителей в фойе. Водила массовку - танцы вокруг елки, конкурсы и так далее. За четверть часа до спектакля открывали зал, дети начинали рассаживаться, а Эмма спешила в гримерку, одевалась Черепашкой, гримировалась и шла на сцену. Ее героиня была занята почти без перерывов все первое действие - сорок пять минут. Во втором действии у нее были еще и танцы - три штуки.
Перед вторым спектаклем, в час дня, массовки водила Снегурочка, а Эмма обедала бутербродами и чаем из термоса. Поролоновый панцирь Черепашки скоро пропах потом, его приходилось сбрызгивать духами. Девочки-соседки по гримерке звали Эмму не иначе как Ниндзя. Перед третьим спектаклем она опять надевала кирасу и шлем: "Здравствуйте, дети! Вы хотите пройти в сказочное королевство? Я - стражник у ворот!" Отыграв в третий раз, она долго лежала на диване, не переодеваясь, а только отстегнув панцирь. Иногда - через два дня на третий - у нее бывал и вечерний спектакль. Правда, в нем она была занята совсем мало. В спектакле для старших школьников "Шли солдаты" она играла девушку, которую убили в самом начале войны, в начале первого действия. Тем не менее - согласно изощренной задумке постановщика - все убитые по ходу действия герои не уходили со сцены, а помещались на первом плане, на "скамейке мертвых", и там сидели, глядя в зал, воплощая таким образом некую режиссерскую идею.
Эмма сидела. Час, потом антракт, когда можно выпить чаю и согреть ноги, а потом второе действие - сорок минут. Никогда прежде - а она играла эту маленькую роль уже два года - время на "скамейке мертвых" не было для нее тягостным или потерянным. Она слушала "живых" партнеров, проживала свою убитой девушки - судьбу, печально смотрела поверх голов, не замечая ни сквозняков, ни боли в спине, ни "дырок" в спектакле. Теперь - может быть, виновата усталость? - минуты безропотного сидения лицом к залу превратились в часы. Эмма не могла думать о роли. Не могла сосредоточиться. В ушах звенела "Плясовая" из дневной сказки; тесная гимнастерка мокла под руками, а ноги в больших кирзачах мерзли, и ледяной сквозняк, завсегдатай сцены, лизал разгоряченную спину, обещая в будущем боль и болезнь.
- Зачем я здесь, - думала Эмма.
Ее товарищи по несчастью, партнеры, убитые позже, думали примерно то же самое. Впрочем, они, в отличие от Эммы, бунтовали против "некроромантической" режиссерской находки с самого начала репетиций.
Чтобы отвлечься, Эмма принималась вспоминать стихи - серьезные, патетические, чтобы сохранить нужное выражение на лице. Вместо этого вспоминались театральные байки, и не раз и не два улыбка, глупая и смешная, пыталась развести ее губы к ушам, и чем сильнее Эмма напрягала мышцы, пытаясь сдержать ее, тем нахальнее из груди лезло хихиканье, и даже "мертвые" партнеры косились на нее с удивлением.
Тогда она начинала думать о другом... о печальном, чтобы прогнать улыбку. Думала о своей маленькой квартирке, об одиночестве. О том, что ей тридцать пять, она играет мертвецов и черепашек и больше ничего никогда не сыграет...
Тогда ее лицо делалось серьезным и печальным, сообразно моменту. Вместо веселости приходила тоска, от которой хотелось все бросить, дождаться затемнения и уползти за кулисы...
Однажды в антракте "Солдат" Эмма не выдержала и подошла к помрежу:
- Не могу сидеть второе действие. Простыла. Умираю. Можно домой пойду?
Помреж знал Эмму десять лет.