Звони, хорошо?
- Ага...
- Что-то у тебя голос хриплый.
- Это я устал... Ну, спокойной ночи, Ростислав Викторович.
- Спокойной ночи.
***
Она работала ночью, днем, по дороге в театр, возвращаясь домой, жуя бутерброды, наспех стирая белье. За ее спиной шептались. На репетиции ходили целыми делегациями - сравнивали со Стальниковой, считали промахи, хмыкали, перемигивались, встретив Эмму в коридоре, льстиво улыбались:
- Замечательно, Эммочка, очень интересно, очень...
Весь колоссальный текст она знала через два дня - полностью и без запинки. Танцы, песни, уже утвержденные мизансцены - все это она выучила, зазубрила, "прошла пешком", потом снова прошла, но дело было не в них; Эмме предстояло прожить чужую жизнь, прожить за человека сильного, упрямого и свободного, за женщину, сражающуюся со Смертью и постепенно теряющую в этом сражении всех, кого она любит.
Эмма перестала быть Эммой. Режиссер страшно орал на репетициях - хотел, чтобы плод в ее утробе созрел не за девять месяцев, а за несколько дней, сегодня, сейчас. В перерывах она запиралась в пустой репетиционной и проигрывала - сама с собой - ту часть Матушкиной жизни, которая не попала в пьесу. Танцевала на своей свадьбе. Рожала. Хоронила мужа. Привычная одежда болталась на ней мешком. Она просто не могла есть - переполненная чужой жизнью, распиравшей ее изнутри. Вечером, добравшись до дома, она падала на диван и часами лежала, глядя в потолок, наслаждаясь безмыслием.
В один из таких вечеров позвонила Иришка:
- Эммочка? Ты что, Матушку репетируешь?
- А ты откуда знаешь? - вяло удивилась Эмма.
- Да тут такая буря... - Иришка как-то странно, многозначительно замолчала. - Была тут у нас ваша Стальникова...
- Она сама ушла, - сказала Эмма.
- Я бы на месте вашего красавца просто так со Стальниковой не цапалась, - хмыкнула Иришка.
- Мне-то что, - пробормотала Эмма. - Я ее не трогала. Пусть между собой решают... И вообще мне было сказано, что либо я репетирую, либо до свидания.
- Ох, - сказала Иришка. - Ну ладно... Удачи там тебе.
До премьеры оставалось десять дней. Маленькое зернышко, брошенное в Эмму, проросло и стало человеком. Это и в самом деле походило на беременность. Сквозь каторгу репетиций проступала, как золото из-под мокрой глины, радость. Наконец, устроили прогон. Эмма плакала в финале - в кульминационной, самой трагичной сцене. Рыдала - пребывая почти в нирване. В абсолютном спокойном счастье человека, хорошо сделавшего тяжелую и сложную работу. Слезы текли с подбородка на тонкую блузку, блузка намокала и прилипала к груди, Эмма знала, что это эффектно, знала, что хороша сейчас, что точна, что наполнена, что правдива, что вызывает высокое сопереживание, а не пошлую жалость... И одновременно знала, что дети ее погибли один за другим, и она виновата в их смерти. Это двойственное знание было как наркотик.
Опустошенная, слепая и слабая, она побрела в гримерку. Перед ней расступались. У служебного входа ее ждал "БМВ".
- Михель... - она даже смогла чуть-чуть обрадоваться. - Добрый вечер.
- Здравствуй, Эмма... Что с тобой? Ты заболела?
- Нет. Я просто устала.
- Можно я подвезу тебя?
- Спасибо, Михель, очень кстати...
И она погрузилась в богатый мягкий полумрак и успела заметить - в зеркале - лица куривших у дверей служебного входа коллег.
- Я совершенно счастлива, Михель, - сказала она, глядя, как уносятся назад столбы, стволы, дома и перекрестки.
- Я рад, - лаконично заметил Михель. - А я сегодня улетаю в командировку.
Эмма спросила себя: это грустно? И сама себе ответила: не очень.
- Надолго? - спросила она из вежливости.
- Месяца на два. Или больше.
- Удачи, - искренне посоветовала Эмма.
Он остановил машину перед светофором.