Давно ходили разговоры, чтобы перестроить все это безобразие, но постепенно административный центр попал в число памятников архитектуры, как образец архитектурного идиотизма. Рабочие и инженеры, а также средний административный персонал проживали в самых обширных районах – огромные пещеры были заполнены шарами, дисками, кубами стандартных жилых модулей, обладавших достаточно высоким уровнем комфорта. Виллы высшего марсианского света раскинулись в обширных пустотах с бурной растительностью, там слыхом не слыхивали о скученности и тесноте, и проход был разрешён только по пропускам. В городе имелось четыре зоны отдыха с озёрами, парками и красным марсианским небом над головой, от которого отделял ошибочно казавшийся ненадёжным металле стеклопластик купола.
– Все равно ощущаешь себя зарытым под землю, – сказал Шестернев, глядя в вечереющее тёмно-синие небо с мчащимися по нему низкими облаками – на самом деле СТ-проекцией.
– Пройдёмся по местам, куда нас предупреждал не ходить полицмейстер? – предложил я.
– Давай.
Вокруг уходили вдаль и ввысь острыми углами, округлялись плавными изгибами сооружения делового центра. Взлетая вверх, тонко пели и переплетались в невероятном узоре серебряные струи фонтанов, метались и складывались в затейливые фигуры блёстки светлячков. Чи – один из лучших архитекторов века – реконструировал двадцать лет назад деловой центр Марса, который до того выглядел примерно так же, как и центр административный. Теперь этот комплекс – признанный архитектурный шедевр нашего времени.
Я подошёл к столбику остановки такси, вставил кредитный брелок.
– Машину.
Через минуту подкатил ярко-зелёный мобиль.
– Южный сектор, – приказал я, усаживаясь на сиденье. – Колумбия-стрит.
– Прямого пути гражданскому транспорту нет, – проинформировал компьютер. – Воспользуйтесь игольником.
Вагон игольника – пневмопоезда, двигающегося в результате разницы давления воздуха, был грязен и изуродован. По сиденьям прошлись лезвия ножей, притом их хозяевам пришлось постараться, чтобы пропороть прочный пластик. На стенах были изображены неприличные картинки, выведены несколько похабных слов и иероглифов, а также шла ярко-красная люминонадпись по-английски «Птичий пух». Похоже, линия игольника считалась пропащей, городские службы давно плюнули на неё и не делали ничего, чтобы привести вагоны в божеское состояние. На сиденьях, положив ноги на спинки, скучали двое негритянских подростков в СТ-ботинках, изображавших раздвоенные копыта – писк моды у шпаны. На груди одного сияла надпись «Наш бог – Боль». На полу сидел и пускал изо рта пузыри огромный толстый китаец, явно наглотавшийся каких-то наркотиков. С лёгким шипением поезд плавно затормозил, дверь распахнулась.
– Воздухоконцентраторный пункт, – сообщил голос компьютера.
Двое негров встали. Один, выходя из вагона, нагнулся, вытащил из кармана китайца коробочку, показал её своему приятелю. Оба белозубо заржали.
– Скунс, – крикнул мне негр, показал язык и уселся на быстро скользящий в туманную дымку эскалатор
– Марсианская обезьяна, – констатировал Шестернев.
– По-моему, они только что стянули коробочку птичьего пуха.
– На вечер кайф обеспечен. Крысы. Они везде одинаковы.
– Когда человечество доберётся до Туманности Андромеды, они и там будут писать похабные слова на стенах и воровать друг у друга наркотики. На то они и крысы, – философски заключил я. – Вставай, приехали.
Всё-таки человек – существо интересное. Докуда бы он ни добрался, там рано или поздно появляются трущобы. Двадцать второй век – каждый может рассчитывать на комфортабельную квартиру, на свою порцию еды и выпивки. Каждый может жить, не думая о том, что завтра сдохнет от голода в подворотне. Люди получили возможность жить сыто, на чистых, вылизываемых кибдворниками улицах.