От удивления Немила села и, обхватив колени, стала слушать ещё внимательнее.
Вынудила Яга меня сесть к огню, да предупредила, чтоб до поры до времени я ей не мешался и не лез под руку. Я и сидел тише воды ниже травы, а каждый раз, когда пламя вспыхивало особенно ярко, молчаливо трепетал и подавлял в себе желание улепетнуть. Яга приманивала души со всего леса, и я надеялся, что доведётся мне увидеть среди красных языков пламени личико белое, глазки подмигивающие, призывно открывающийся роток, зовущий за собой. Но не явилась мне Марья, и не довелось увидеть ничего, окромясь жгучих лепестков, норовящих опалить мои перья.
Но скоро костёр начал затухать, и Яга заговорила со мной, а я уже дремать начал тогда. Расспросила она с неожиданным участием обо мне и о жизни моей, но сама не спешила признаваться, видала ли она мою Марьюшку, хотя я дал ей все приметы моей красавицы. Оставила меня Яга у себя переночевать, а на следующий день попросила веток натаскать на новый костерок. Вечером снова всё повторилось, и опять она ушла от ответа. Так продолжалось несколько дней, а в какой-то из дней, навроде восьмой, а может, девятый, она села передо мной и завела разговор серьёзный: «Первый раз я за свою долгую жизнь встречаю животное, что так хорошо владело бы речью человеческой и понимало человеческие чувства. Не хотела я тебе помогать поначалу, но раз уж ты такой настырный оказался, то я прошу тебя подумать вот над какими вопросами. Понимаешь ли ты, как сложно быть человеком? Готов ли ты пройти множество испытаний и преобразиться сам, внешне и внутренне, чтобы вывести любимую из тридесятого царства? Достаточно ли ты её любишь, чтобы по своей воле взойти на костёр, пережить несколько мгновений страшной боли и не испытывать сожалений о том, что утратишь? И будешь ли ты любить то, что получишь взамен?»
Решил я, что тоска по любимой пересиливает во мне страх, а значит, готов я отправиться в тридесятое царство, чтобы пройти проверку нашей любви и доказать, что моё чувство к Марьесамое что ни на есть крепкое и настоящее.
Так что на все три вопроса я недолго думая ответил согласием.
И тогда она удовлетворённо потёрла руки, вскочила с места, чтобы подкинуть в огонь дров, а как вернулась ко мне, так взяла меня на рукия тогда был гораздо щуплее, чем сейчас, и не успел я ничего сообразить, как оказался в самом центре жалящего пламени. Рассказывать ли тебе, что было дальше, Немила?
Услышав своё имя, Немила подпрыгнула на месте и истово закивала головой.
Ладно, раз уж не устала слушать, я расскажу тебе, как оказался в тридесятом и что там делал Но учти, есть много вещей, которых я не смогу тебе описать. И всё же я смею надеяться, что ты не заскучаешь. Значит, кинула Яга меня, уже не птенца, но молодую, взрослую птицу в огонь. То, как горело моё тело, я помню по сей день достаточно отчётливо, притом что минула уже не одна сотня лет. К сожалению, воспоминания о такой яркой боли не стираются из памяти полностью.
Немила вспомнила о родах и мысленно согласилась с Вороном. Её боль тоже была яркой, разноцветной. Она имела оттенок отблеска свечи на потемневшем дереве, серо-коричневой полоски на белом куполе живота, зелёного платка на голове у Яги, голубых цветов на глиняной канопке, жёлтых глаз Васьки, что заглядывал в окно, пока в него не запульнули лаптёй. Много было цветов у той боли, но один из них Немила выдумала сама, и это был алый, оттенок того самого цветочка, подобранного у реки. В сутки мучений, связанных с родами, Немиле виднелось алое везде: в небе за спиной Васьки, в стенах и потолке избы, в глубине давно затухшей печи, в тазу с водой И по сей день, вспоминая роды, она видела перед собой полупрозрачную пелену с оттенком чёрного, а за пеленойпредметы, будто вдалеке, подёрнутые алой краской.
Больона всегда с примесью красного и чёрного, в ней, как и во всех своих творениях, Мать с Отцом оставили по одной частичке себя. Значит ли это, что в те тяжёлые минуты, когда Немиле пришлось страдать, они страдали вместе с ней? Конечно! Пусть она ещё слишком юна и неопытна, чтобы различить присутствие творцов в самой себе, но безусловно, они тогда были рядом, они чувствовали боль вместе с ней.
Старшие говорят, что животные по замыслу родительскому устроены ненамного проще людей, поэтому они тоже осознают в себе родительский свет.
Немила уже не раз убеждалась, сколь особого склада животные соседствуют с Ягой: что Ворон, что Васька, что птички-невелички, с которыми она так любит пошептаться и отослать по всяким разным поручениям, а ещё ведь были всякие белки, мышки, змейки, лягушки, любая мелочь, заползающая, забегающая или припрыгивающая во двора её оказалось достаточно много для леса, который на первый взгляд выглядел совершенно пустынным.
Вот Ворон, тот вроде и птица, и отчасти человек, а на поверку ни то ни другое. Выясняется ещё ни с того ни с сего, что этот Ворон может любить, и не какую-то там пернатую, а самую взаправдашнюю человеческую женщину.
Ворон, а, Ворон! воскликнула Немила. Ужель ты спас Марью?!
Обожди, мягко настоял Ворон. До спасения ещё дойдёт мой рассказ. Ты лучше послушай, как я в тридесятом очутился.
И стал Ворон описывать в красках, как в миг наивысшей муки потерял ощущение собственного тела, как стал лёгким «словно пёрышко новорождённого воронёнка» и как воронёнок слепым.
Как куда-то, по собственным обманчивым впечатлениям, летел, подгоняемый постепенно остывающим ветерком.
И как приземлился, обретя совсем иной вид.
У меня были ноги и руки, и оттого я уже казался себе писаным красавцем, со смешком выдал Ворон. Так возрадовался я приобретению, что почти не заметил, как сделал первую сотню шагов по тридесятому. Помню лишь, что, не изменяя привычке искать место, откуда лучше видно, устремился я к холму, что высился передо мной покатой громадиной. Взобрался я на холм, гляжу, там камень путевой. Не помню я значительную часть указанийя тогда не очень владел искусством чтенияно могу сказать точно, куда простирался мой путь. Чуть поодаль от подножия холма расстилался град, а из середины града вырастал здоровущий терем, что возвышался над всем и вся.
Терем тот был чернее ночи, а купола посеребреные ярко блестели на фоне беспокойного неба.
Вдруг Ворон переменил позу, открыл рот, издал такой звук «а-а-а», словно бы вспомнил что-то.
Ни в коем случае нельзя вглядываться в небо и в облака, не то худо будет! прорычал он, грозно сдвинув седые брови, и как ни в чём не бывало продолжил:
Манил меня тот терем своею красотой и первозданной свежестью, которым я не мог противиться. Вскричал я тогда от переизбытка радости и почувствовал, как за моей спиной раскрываются крылья, оставшиеся мне в наследство от птичьего обличья. И взмахнул я ими, и полетел, испытывая при этом восторг, какого никогда ранее при полёте не испытывал.
Мои крылья стали так велики, что я мог обнять всё небо, но какая-то неведомая сила шептала, что я не должен подниматься выше облаков, иначе навлеку на себя чужое нежелательное внимание. Да мне не так уж хотелось туда, наверх, гораздо более манила меня цель иная, та, что хоть и высока, но недостаточно, чтобы достичь небес.
Я добрался до удивительного терема гораздо быстрее, чем рассчитывал, притом что почти не прилагал усилий и не махал крыльями, а сил во мне после того пути лишь прибавилось.
А теперь слушай внимательно, настойчиво заметил Ворон и вскочил на колени в припадке чувств. В том тереме я обнаружил ровно одно окошко, и то оно находилось очень высоко, под самой крышей. Движимый любопытством, заглянул я в то окно, и мне открылась разрывающая сердце на части истина: хозяйкой терема оказалась моя Марья!
Он снова принял прежнюю позу, но лицо его разгладилось, стало более приятным глазу. Он заведомо отмахнулся от расспросов:
Не спрашивай, почему так вышло, лучше делай свои выводы. А я двинусь дальше.
Можешь ты представить только, насколько переполняла меня радость от несказанного везения и скорой встречи? Можешь?! Тогда я обязан разочаровать тебя: Марья меня не ждала и не жаждала видеть.
Как сейчас помню её слова, её охи и вздохи: «Зачем же ты пришёл, Воронёнок? Большой стал, взрослый совсем. Зря ты за мной пустился. Ежели б знала, что так сильно тебя к себе привяжу, то ни в жисть не стала бы тебя обучать уму-разуму. Улетай, Воронёнок, ты ещё можешь остаться обыкновенной птицей! Слушайся меня!» так она умоляла оставить её в покое. Но я был непреклонен и к тому же зол. Схватил я Марью непонятно откуда взявшимися когтями, что с лёгкостью легли поперёк девичьего тулова, взмахнул крыльямии полетел прочь, то есть, вверх, где меж облаков просвечивала родная земля.