Но ей понадобилось одно-единственное мгновение, чтобы вернуться к своей обычной невозмутимости.
Харапиор мёртв, сказала она с яростью, достойной ярости брата. Ты же всё ещё жив. И лишь тебе решать, как долго ты будешь оставаться привязанным к его нечестивой пыточной раме.
Но эти слова, пусть даже и бьющие единым дыханием в самую суть, лишь сделали Серву ещё более бесчувственной и ненавистной в его глазах.
Он отвёл взгляд и сплюнул, ощутив на губах вкус проклятия. Солнце. Даже придушенное облаками, оно остаётся чересчур ярким.
* * *
Быть человеком означает иметь пределы, ступить за которые ты попросту не способен, означает страдать, причём страдать в любом случае будь то от своей немощи или же от собственного упрямства. Быть человеком означает вздрагивать от занесённой над тобою руки, роптать против обращённых на тебя унижений, пытаться избежать мук и скорбей, бежать прочь от ужасов и кошмаров. И Моэнгхус был человеком теперь у него не оставалось в этом ни малейших сомнений. Мысль о том, что он, быть может, нечто большее, издохла в чёрных недрах Плачущей Горы вместе с множеством других вещей и понятий.
Да они сумели спастись из чрева Иштеребинта, что некогда был Ишориолом, Обителью, снискавшей такую славу и обладавшей такой мощью, что её имя, казалось, будут превозносить до конца времён. Сумели бежать прочь от последнего, затухающего света нелюдской расы. Он взбирался, карабкаясь, как и его спутники, вверх по почти отвесным склонам, но если меж ними и мерзким обиталищем упырей действительно увеличивалось расстояние за его плечами копилась одна лишь пустота. Он не более был способен бежать прочь из Преддверия, чем вырезать из своего тела собственные кости. Он был человеком
В отличие от его проклятой сестры
Туша Горы теперь заслоняла солнце, и пролёгшие тени скрадывали рельефность вырезанных в камне изваяний, так, что эти фигуры теперь будто бы прятались в тех самых нишах, из которых взирали на беглецов. Статуи и барельефы, представлявшиеся под прямыми лучами солнца вычурными и замысловатыми, сейчас выглядели неухоженными и заброшенными, поддавшимися тысячелетнему небрежению. Носы изваяний казались комками засохшей глины, рты тонкими трещинками, глаза не многим более, нежели двумя дырами, зиявшими промеж бровей и скул. Моэнгхус внезапно осознал, что они сейчас стоят на огромной каменной ладони. Вздымающееся основание, оставшееся от большого пальца, напоминало бок умирающей лошади, прочие же пальцы и вовсе отломились так давно, что казались лишь едва заметными возвышениями.
Спой мне! услышал он вдруг собственный крик. Спой мне ту песню снова, сестрёнка.
Серва взглянула на него с уязвляющей жалостью.
Поди
Вас силья с издёвкой проворковал он, подражая её нежному голосу, когда-то доносившемуся до его слуха сквозь собственные надрывные вопли. Помнишь, сестрёнка? Вас силья энилкува лоиниринья
У нас нет на это вре
Скажи мне! взревел он. Скажи, что это значит!
На какое-то мгновение ему почудилось, что она заикается:
Из этого не выйдет ничего хорошего.
Хорошего? услышал он своё хихиканье. Боюсь, теперь уже слишком поздно. Я не жду от тебя ничего хорошего, сестрёнка. Мне нужна только правда Или она неведома и тебе тоже?
Она смотрела на него с задумчивой печалью, которую, как он знал, никто из Анасуримборов не способен испытывать. Не по-настоящему.
Твои губы начала она, на глаза её навернулись слёзы, а голос источал фальшивое страдание. Лишь губы твои исцелят мои раны
Её голос скользил, следуя за призрачным рёвом, исходившим из чрева Горы.
И что это за песня? рявкнул он. Как она называется?
Ему так хотелось верить её увлажнённым слезами глазам и дрожащим губам.
Возлежание Линкиру, сказала она.
И тогда он потерял саму способность чувствовать.
Песнь Кровосмешения?
Первая из множества предстоявших ему утрат.
* * *
Оно гнетёт тебя, сказал Харапиор, это имя.
Всё, что мы говорим друг другу, мы говорим также и всем остальным. Наши речи всегда влекут за собой речи иные произносимые впоследствии, и мы постоянно готовимся к тому, что их будут слушать. Любая истина, сказанная вслух, не является просто истиной, ибо слова имеют последствия, голоса приводят в движение души, а души движут голосами, распространяясь всё дальше и дальше, подобно сияющим лучам. Вот почему мы с готовностью признаём мёртвыми тех, кого уже не считаем живыми. Вот почему лишь палач беседует с жертвой, не заботясь о последствиях, ибо мы говорим свободно, лишь понимая, что дни собеседника сочтены.
И посему Харапиор говорил с ним так, как говорят с мертвецами.
Откровенно.
Никто не видит нас здесь, человечек, даже боги. Этот чертог темнейшее из мест во всём Мире. В Преддверии ты можешь говорить, не страшась своего отца.
Я и не страшусь своего отца, ответил он с какой-то идиотской отвагой.
Нет, страшишься, Сын Лета. Страшишься, ибо знаешь, что он дунианин.
Довольно этих безумных речей!
А твои братья и сёстры Они тоже боятся его?
Не больше, чем я! крикнул он. Мало на свете вещей столь же прискорбных, как та лёгкость, с которой наш гнев проистекает из нашего ужаса, и тот факт, с какой готовностью мы выдаём свои настоящие помыслы, яростно изображая вызов и неповиновение.
Ну да сказал упырь, вновь сумевший услышать намного больше сказанного вслух, конечно. Для них разгадать тайну, которой является их отец, означает также разгадать тайну, которой являются они сами. В отличие от тебя. У тайны, сокрытой в тебе, природа иная.
Во мне нет никаких тайн!
О нет, Сын Лета, есть. Конечно, есть. Как была бы она в любом смертном, которому довелось провести своё детство среди подобных чудовищ.
Они не чудовища!
Тогда ты просто не знаешь, что значит быть дунианином.
Я знаю об этом достаточно!
Харапиор рассмеялся так, как он это делал всегда беззвучно.
Я покажу тебе сказал он, указав на фигуры в чёрных одеяниях позади себя.
И затем Моэнгхус обнаружил себя прикованным рядом со своей младшей сестрой и разрыдался, осознав ловушку, в которой они оказались. Ему суждено было стать стрекалом для неё, как ей для него. Упыри извлекли разящий нож, что прячется в ножнах всякой любви, и отрезали, искромсали им всё, что смогли. Харапиор с подручными сокрушили и раздавили его прямо у неё на глазах, сделав из его страданий орудие пытки, но Серва осталась невозмутимой.
Когда они пресытились мирскими зверствами, то обратились к колдовству. Во тьме их головы тлели алыми углями, порождая какое-то мутное свечение, расползавшееся вокруг бело-голубой точки. Будучи созданиями из плоти и крови, они в этом отношении не отличались от людей. У боли было своё волшебство, и Моэнгхусу, прикованному рядом со своей обнажённой сестрой, довелось познать непристойность каждого из них. Он кричал не столько из-за обрушившихся на него мук, сколько из-за их изощрённого разнообразия, ибо они были подобны тысяче тысяч злобных маленьких челюстей, наполненных злобными маленькими зубиками, вцепившимися в каждый его сосуд, каждое сухожилие, жующими их, терзающими, рвущими
Он вопил и давился своими воплями. Он опорожнял кишечник и мочевой пузырь. Он потерял остатки достоинства.
И более всего прочего он умолял.
Сестра! Сестра!
Яви им! Пожалуйста! Молю тебя!
Яви им отцово наследие!
Но она смотрела сквозь него и пела пела, источая сладкие слова на упырином языке, которого он не понимал, на проклятом ихримсу. Слова, что струились, дрожа и отдаваясь эхом в окружающей темноте, скользили разящим лезвием, остриём коварного ножа. Она пела о своей любви любви ко всем, кто ещё только остался на этом свете, ко всем но не к нему! Она пела, исповедуясь в своей неизбывной любви к ним к этим мерзким созданиям, к упырям!
Он едва помнил подробности. Бесконечные судороги. Себя самого, висящего на цепях, казалось бы внешне невредимого, но при этом искалеченного, изуродованного ободранного до костей и раздавленного. Харапиора, шепчущего ему на ухо издевательские прозрения и откровения