А теперь нас повторно победили. В той толпе, что занималась уборкой улицы, я не узнал никого из своих земляков. Но, быть может, просто не узнал их из-за худобы. Однако, это ничего не меняло: раз они в плену, то нам воевать вместе уже вряд ли придётся. Получается, что полусотня воспитанников Учителя растворилась в боях в течение месяца, как капля в бушующем море: только мы с Мальком и остались, да, быть может, ещё с десяток воюют где-то в другой армии. Если их ещё за дезертирство не повесили сдуру
И наши усилия Нихелию никак не остановили. Наверное, она их и не заметила.
Да, нашимплохо, а у меняпрямо-таки идиллия: телега трясётся по неровной дороге, наполненные горшки тихонько перестукиваются между собой, как будто бабки гремят старыми костями, послушная лошадка цокает подковами, кивая головой в такт своим шагам; я сижу на облучке, изображая ленивого возничего (скрывая своё плохое умение), рядом приткнулась тёплая пышная девица, непоседливо и изумлённо вертящая головой, то и дело задевая меня при этом мягким плечомну чем не семейная пара в дальнем путешествии? Да только меня едва-едва не трясло от нервного возбуждения, а дрожание рук я скрывал, теребя вожжи. Солнышко всё же была простодушной девицей, и осознать всю глубину опасности ей было совершенно не под силу. Ну, страшно, ну, разоблачить могут, но зачем же дрожать непрерывно? Побоялисьи хватит. Ведь едем же, и нас не трогают Она завела со мной разговор, тихо возмущаясь тем, что любимый город превратился в одну огромную помойную яму, я отвечал, еле-еле ворочая скованным языком. Плохо: это я что же, и на воротах вот так же мычать буду? Тоже, что ли, притвориться убогим, как Малёк? не пойдёт: едва ли кто поверит, что такому неполноценному юноше доверили лошадью управлять. И слишком уж много будет ненормальных седоков в одной телеге Про такую потом можно будет басни рассказывать, как страшилку на ночь для маленьких детей:
Ехали в телеге,
По большой дороге,
Два тупых придурка
С девкой-недотрогой.
А у той девицы
И у придурков тоже
Такие были лица
Да упаси вас Боже!
Этот туповатый стишок, сам собой влезший мне в голову, немного меня расслабил и даже чуточку повеселил. Меня ещё грызло то, что с собой в дорогу мы взяли из всего оружия лишь два грубых ножа, лежащих пока под облучком, да хозяйский топор-колунэто «домашнее» оружие для наших рук казалось непривычным. Как будто бы голые ехали, беззащитные даже перед бодливой коровой. Но Ухват строжайше запретил брать с собой любую железяку, хотя бы издали напоминавшую что-то действительно военное.
Мы проезжали ратушную площадь, как вдруг Солнышко охнула, схватила меня за рукав, рванула к себе и показала пальцем. У меня чуть сердце не оборвалось: подумалну всё, приехали, казначеи хреновы А это она всего лишь увидела четырёх висельников: уже почерневших, с безнадёжно склонёнными набок головами, качавшихся, как деревянные куклы. Синюшные босые ступни неестественно выпрямились, едва не касаясь помоста.
Я, уже привыкший и не к таким зрелищам, чертыхнулся и чуть не обругал девчонку, но, невольно задержав взгляд на казнённых, изумлённо присвистнул и широко распахнул глазаточь-в-точь, как Солнышко.
Одна фигура отличалась своей кряжистостью и сразу бросалась в глаза. Вроде был мужик как мужик: грязная полотняная рубаха навыпуск, коротковатые штаны, но, тем не менее, сомнений быть не могло: на перекладине качался никто иной, как сам Мясник, собственной персоной. Вот ведь надо же, а? Грозился меня повесить, а вот сам теперь висит Никогда не знаешь, как Пресветлый тебе путь повернёт.
Я поспешно наложил на себя знак Пресветлого. Эта смерть так потрясла меня, что я даже бояться перестал. У девушки глаза словно ввалились и почернели, в уголках губ легли горькие складкиона сразу стала как будто на десяток лет старше, и теперь уже походила на мрачную ведунью безо всякого притворства. Даже Малёк забыл про своё лицедейство и едва нас не выдал своим поумневшим видом.
Над висельниками неспешно и вроде бы равнодушно кружили падальщики, кося насторожённо в сторону ленивого патруля, еле-еле волочившего ноги. У мертвецов, тем не менее, глаза уже давно были выклеваны, и чёрная гниль сочилась по их щекам, как слёзы. На плечо Мяснику села одна из птиц и подозрительно поглядела на нас, склонив голову на плечо, как сам мертвец. Повертела головой, гракнула, тяжело вспорхнула, шумно хлопая крыльями. Зажралась, сволочь эдакая!
У повешенных на груди висели таблички с приговором, но мы не стали рисковать, чтобы подъехать поближе и почитать, что на них намалёвано. Лично мне и так казалось всё понятно: сотрудников Службы безопасности никто нигде не любит, и поэтому нихельцы сделали местному населению вроде как подарок: смотрите, от какого изверга мы вас избавили! Конечно, тут уже сидит у них свой такой же, и едва ли добрее, но когда ещё его распознают во всей красе?
А вот и городские ворота
Охрананихельская. Кстати, по всему пути следования мы не встретили ни одного городского стражника, зато вражеских патрулей мимо нас промаячило великое множество. Ухват говорил нам, что в первые дни у ворот торчали и местные: им приказывали опознавать отъезжающих: кто такие? Горожане или незнакомые? Если горожане, то не бывшие начальники ли? Раздосадованный Ухват чертыхался: этих вражьих прислужников он всех знал давным-давно: за кружку кислого вина они и мать родную продадут. Вот ведь, не казнили их в своё время, а теперь от их гадости хорошим людям житья нет. Причём наш «костюмер» ни капли не сомневался, что этих шныргов нужно было лишать жизни непременно старым дедовским способом: сажанием на кол, чтобы они до самой глубины всё прочувствовали.
Вообще говоря, подобные чувства Ухват затаил и к бургомистру. С тех самых пор, как тот ходил с петицией о сдаче города. Этот шустрый начальник, оказывается, продолжал сидеть в своём кресле: видать, зачлось ему у нихельцев за его старания
Из города, кроме нас, выезжала только одна телега, так что соскучиться в очереди мы не успели.
Кто такие?! Чаво везёшь?! гавкнули на нас с заметным акцентом.
Сестру-знахарку везу в деревню, на заработки, с готовностью отвечал я, соскочив с телеги и низко кланяясь, как мне Ухват и велел.
А это кто?! пеший нихелец пяткой копья указал на Малька.
Мой брат-дурачок, господин хороший, залебезил я. В деревню везу, к родне: пусть там его покормят. Он парень смирный. Никак его дома одного оставлять нельзявы же видите. Папки и мамки давно нетпомерли: кто ж за ним присмотрит?
Усатые стражники недоверчиво оглядывали наш возок. Наша история очень уж сильно смахивала на лубочную сказку для детишек. Пышнотелая Солнышко, облачённая почти что в балахон, мрачно глядящая изподлобья и кровожадно теребящая черепушки на верёвочках, никаких у них фривольных чувств не пробудила.
Чо везёшь?!
Так ведь это, лекарства, с готовностью отозвался я. Сестра, говорю, у меня знахарка. Лечить людей будет. Этодля неё. Да вы сами посмотрите!
Я схватил горшочек, выдернул из него пробку и быстро приблизил к лицу охранника. Ему шибануло в нос так, что он аж поперхнулся и отшатнулся, кашляя. Второй дёрнулся и направил мне острие копья в грудь.
Я ж говорюлекарства, сказал я с невинно-глуповатым видом. Вы же видите. У нас тут всякие есть. Могу вот ещё и такое показать
Я угодливо взял второй горшок, и с готовностью положил ладонь ему на крышку.
Стой! Стой! Не открывай! рявкнул на меня нихелец, замахав свободной от копья рукой. Поставь на место.
Я, пожав плечами, послушно и неторопливо пристроил горшок туда, откуда вытащил.
Охранники, надо отдать им должное, дотошно просмотрели нашу телегу. Нашли и ножи, и топор, но всё-таки какие-то остатки совести у них ещё имелись, и они не стали отнимать у путников последнюю защиту от лихоимцев. Один горшок они умышленно разбили. Я побледнел. Но нихельцы вовсе не пытались выяснять, какое такое богатство мы в нём прячем, а просто отомстили нам за полученный запах. Черепки и тележное сено скрыли монеты, на дорогу закапало что-то пахучее, и охранникам стало понятно, что ничего, кроме вони, они от нас не получат.