Дорога кончилась, и началась тропа в гору. Рыбацкая пристань пустовала, и Джерис спокойно выдохнула. Неподалёку жил старик Пивси и особенно любил порыбачить поздним вечером. Говорил, рыба сама к нему ночью в руки идёт. Дескать, родовое это место, где рыбачил его дед, и где жизнь того подарила ему встречу с самим солнцем Триады.
Гаавун будто замер. Сверкая тысячами огней, он расстилался перед Джерис торжественно и безмолвно, как и океан, и тогда она поняла, что сегодня случилось что-то очень важное. Может быть не здесь, не в Гаавуне и даже не на Эллатосе, быть может, на других землях Триады или в самом небе. Но непременно важное.
Чувство благодарности от подарка переполняло Джерис и дарило уверенность в том, что счастье пришло теперь и в её дом. Тяжёлые мысли оставили её, и, поднимаясь всё выше по холму, Джерис ощущала лёгкость и благоговение. Гаавун расстилался под ногами и вскоре исчез за деревьями. Тогда прохлада ночного леса окутала Джерис. Она шла по тропинке, выложенной мраморной плиткой, и каждые несколько шагов перепрыгивала через ямы: латосам становилось нехорошо, когда они видели что-то, что лежит, никому не нужное, и поэтому половину камней растащили. Сначала взял кто-то один, а потом и остальные, увидев, что так можно и не накажут, бросились разбирать оставшееся. Только совсем тяжёлые оставили.
Дорога вела вглубь леса. Джерис шла осторожно, прислушивалась к каждому шороху и останавливалась, чтоб убедиться, что это листья от ветра шумят, или мышь ползёт в траве, или птица устраивается на ночлег, но только не люди, которые могли бы идти здесь, как и она, к старому храму.
Но тогда бы слышала она хихиканье лати и уговоры латосов. По другим причинам сюда не ходили. В храме можно было уединиться так, чтоб об этом никто не узнал. Особенно заманчиво это было для тех, кто чувствовал стыдкого-то ждали дома жёны или мужья, кто-то хотел сохранить доброе имя, а кто-то обещался играть свадьбу, но никак не хотел расставаться с беззаботной жизнью и старался хотя бы ненадолго её продлить.
Храм принимал всех безропотно и молчаливо.
Вечер был необычайно холодным, и потому сегодня никто сюда не пришёл. За деревьями показалась белая стена, и Джерис пошла скорее. Оказавшись у входа в храм, она прикоснулась к камням, которыми был выложен вход. Кто-то строил его. Кто-то думал о Матери-Звезде. Кто-то почитал её. Может быть, руки этих кого-то касались того же места, что и её руки.
Никогда прежде, приходя сюда, Джерис не чувствовала такого трепета. Сегодня особенный день. И именно сегодня, в этот холодный тихий вечер, никто не увидит её раскрывшееся этому миру сердце. Потому что она будет здесь одна.
Джерис вошла в темноту. Её сандалии шаркали о камни, и этот звук раздавался в большом пространстве эхом. Внутри не было ни намёка на свет, и единственное, что говорило о том, что Джерис всё ещё на земле, а не под ней, была очерченная на фоне леса арка входа позади и прозрачный потолок, в котором стояло тёмно-синее небо. Джерис шла дальше, пока не стала спускаться по ступеням к самому центру храма, и тогда на фоне синего неба перед ней вырос постамент. Его венчал чёрный, как и всё вокруг, шар.
Латосы не сумели забраться так высоко. Потребовалось бы много времени. Придёт ещё кто, и тогда объясняйся. Нажалуются главе города, и тогда бед не оберёшься. Оставили латосы шар.
Джерис села на каменный пол, положила перед собой кристалл и, закрыв глаза, приложила большие и указательные пальцы треугольником ко лбу. Сперва ей казалось, что она делает глупость, но потом, расслабившись, она заговорила слова старой молитвы, да так, что забыла обо всём на свете.
Луч освещает, и земли наполняются правдой, а дети вольны играть. Омывает тихую чащу река, и пустует жертвенник, не испробовав крови. Поёт в ветвях белая птица, возвестив приход вечности, и, вспорхнув, поднимается к солнцу. Пуст рудник, а печь полна караваев. И в миг, когда ночь наступает, мать спускается во тьму, освещая ночную дорогу.
Тепло стало Джерис в руках и ногах, и она, чувствуя лишь холодный пол под собой, представила, что ничего нет вокруг, только она и эти слова. Храм слушал её так же безропотно и молчаливо, как и остальных. Тишина настала абсолютная, и Джерис показалось, будто её тело перевернулось, сжалось до размера песчинки и закружилось в самом лютом холоде, да таком, какой никогда ей испытывать не приходилось. В этом ледяном водовороте раздались два шага, два стука каблуков, и эти звуки ударили, будто молотом, по ушам.
Джерис вскочила и обернулась. На входе стояла, прислонившись к арке, высокая чёрная фигура.
Не смей ступать в храм. сказала Джерис, и фигура вздрогнула. Таким как ты, здесь не место.
А, Джерис, малыш. Это ты. устало сказала фигура.
От знакомого голоса Джерис стало больно.
Уж если вернулся, будь добрне ходи в храм. сказала она. Тебе это не к лицу. Иди туда, откуда пришёл.
Фигура вошла в храм, и тяжёлые сапоги застучали по каменному полу.
Но я шёл сюда.
Ты следил за мной? спросила Джерис.
Фигура вздохнула.
Разве нужен повод, чтоб сюда прийти?
Следил, значит.
Джерис. сказала фигура из темноты. Я не знал, что ты здесь.
Значит, ты у нас теперь молишься Мать-Звезде?
Джерис не видела человека, но услышала, как тот сел на ступени и шумно вздохнул, закрыв лицо руками. Он молчал. В храме похолодало.
Я пойду. сказал человек и поднялся.
Иди, иди, Таррель. сказала Джерис. Тебе не место здесь.
Джерис стояла лицом к выходу, и теперь увидела человека отчётливее. Плащ на стройном теле, тяжёлые сапоги, руки в карманах. Становилось всё светлее, за её спиной будто восходило солнце, и тогда человек обернулся. Что-то там, за Джерис, освещало его загорелое лицо, высокий лоб, отражалось в чёрных, всегда озорных, но так странно смотрящихся рядом с презрительными губами, глазах. Сейчас же от презрения не осталось и следа. Страх стоял в глазах дежи Тарреля. Свет обнажил его в этой темноте, и обнажил чёрные волосы, которые всегда так старательно прятал их обладатель под капюшоном. Таррель стоял, сжавшись, будто испуганный лис, и смотрел куда-то наверх. Полы задрожали.
Джерис обернулась. В чаше под сводом сиял, всё ярче с каждым мгновением, стеклянный шар.
О небо! Это всёя! сказала Джерис торжественно.
Без сомнения. пробормотал Таррель и посмотрел вниз, где лежал, звеня и подпрыгивая на полу, кристалл. Раздался треск, и по постаменту поползла огромная трещина. Таррель вмиг оказался рядом и схватил кристалл.
Это моё! закричала Джерис и попыталась выхватить кристалл у Тарреля, но тот вцепился в её руку.
Скорее! сказал он и выволок упирающуюся Джерис наружу.
Позади них раздался грохот. Постамент хрустнул и переломился пополам. Светящийся шар упал на пол и потух, разбившись на тысячи осколков.
Что это? задыхаясь, спросил Таррель и ткнул кристаллом в лицо Джерис.
Я молилась. гордо сказала Джерис. Свет Матери-Звезды пришёл из-за меня, а не из-за камня.
Хорошо. Пускай. Я спросил, что это?
Таррель катал в руках кристалл, считая его грани.
Нашла на берегу. ответила Джерис. Тебе не отдам. Даже не думай.
Не отдашь, поправил её Таррель, а продашь.
Всё серебром меряешь? Совесть свою измерь, ни на керту не потянет! Продам. Да вот кому угодно, только не тебе.
Таррель схватился за голову.
Да продавай! Пожалуйста А если б меня здесь не оказалось? сказал он.
Было бы чудесно. ответила Джерис и подошла вплотную к Таррелю. Ты всегда не вовремя.
И протянула руку. Таррель помолчал и сказал с обидой:
Так, значит? Вот уж прямо всегда?
Он вложил кристалл в маленькую ручку Джерис и, развернувшись, пошёл прочь.
К десяти часам вечера темнота совсем окутала побережье, и в Гаавуне наступила ночь. Едва спряталось солнце, резко похолодало, город опустел, и только редкие прохожие топали по улицам, торопясь домой, к тёплой печи и вкусному ужину.
На южном небе выделялись, словно обведённые чернилами, тёмные фигуры каштанов и апельсиновых деревьев. Повсюду сверкали фонари и огоньки в окнах маленьких домиков, а в воздухе плавали ароматы морского воздуха, апельсинов и свежих булочек, которые лати готовили для своих семей. С каждым шагом запахи менялись, и казалось, что ночью Гаавун пестрит ими даже больше, чем днём.