Да как обычно, чего ты, как маленький?
А чего я-то?! возмутился голос. В прошлый только нога была.
Так-то в прошлый, а сейчас бей как обычно.
Я наконец стал различать детали: сквозь слезы проступили силуэты пяти человек, меня держали двое, еще один расхаживал по камере, тогда как оставшиеся копались внизу. Что они там делают, не было видно, спиной одного из них загораживался весь вид.
Тот, что стоял передо мной, обратил внимание, что я приоткрыл глаза, по широкому, плоскому лицу прокатилась усмешка.
Не шуми, сказал он и похлопал меня по плечу.
Снизу опять послышался металлический звук, и я разглядел, что звенела длинная ржавая цепь с зажимами по концам. Двое людей, сидя на корточках, закончили приготовления, и я увидел, что они подтаскивают к моим ногам металлическую коробку с ручками, пышущую жаром, как переносной камин. Мне задрали штанину, приладили к ноге колодку и положили ее на плоскую металлическую площадку сверху коробки. Один из двоих сунул что-то в раскаленные угли, затем зацепил красного червяка металлическими щипцами и поднес к кандалам. А дальше я испытал самую страшную боль, которую когда-либо чувствовал за свою жизнь.
Че ты ему ногу-то палишь? врезал подзатыльник один другому. Он так до господина Крысы и не доживет.
Сквозь боль и слезы я слушал этот обстоятельный разговор и мне хотелось выть не только от боли, когда на кожу падали капли раскаленного металла, но и от безысходности. А я-то боялся, что обо мне забудут, и я так и сгнию здесь или сойду с ума (что более вероятно) в этой темнице. Как бы не так, вот обо мне вспомнили, да так, что я уже сто раз пожалел о своих мыслях.
Очнулся я опять в темноте, но на этот раз скованный по рукам и ногам. Помимо ожогов, которые до сих пор приносили нестерпимую боль, цепь не позволяла мне даже опуститься на пол, так что, вконец измотанный, я повис на своих кандалах, будто сказочный злодей, пойманный богатырем и закованный в кандалы в назидание другим.
Палачи знали, что делали. В таком положении невозможно заснуть: через какое-то время руки и ноги начинают стремительно затекать, немея и теряя чувствительность. Приходилось менять позу, подолгу стоять, посылая проклятия на головы тех, кто посадил меня на цепь, как бешеную собаку.
Следующего посетителя я встретил в совершенно разбитом состоянии, места на коже, куда попал раскаленный металл, пылали нестерпимым огнем. В бессознательном состоянии я ещё больше расширил раны, и теперь даже малейшее прикосновение причиняло нестерпимую боль. И при этом я до сих пор не знал, чего от меня хотят.
Дверь распахнулась, я опять зажмурился, пряча лицо от отплясывающего на стенах огня. Сквозь сомкнутые веки я почувствовал, что источник света уже в камере.
Что от меня хотят?! спросил я, не открывая глаз. Мне нечего скрывать, я и так все расскажу.
Мои глаза привыкли к свету на этот раз гораздо быстрее, чем в прошлый. Поэтому гостя я увидел практически сразу. Передо мной стоял человек, весьма, на мой взгляд, небедный, с претензией на утонченность. Об этом свидетельствовала его одежда, стоившая явно немало: кожаные штаны весьма сложного покроя, с фонариками ближе к коленям, высокие туфли со знакомыми заостренными концами, а также светлая тонкая рубашка с высоким воротником и с широкими рукавами, на шее у него был повязан цветной платок, небрежно затянутый крупным узлом на конце. Весь его вид говорил, будто незнакомец только что с бала, и его наряд в таком месте был совсем неуместен.
Черты лица его резко контрастировали с великолепным нарядом: на вытянутом, словно пересушенная вобла, лице выделялись острые горки носа и губ, все вместе образовывало какую-то странную картину незаконченности образа, как будто что-то самое важное вырезали из фотографии. И только стоило ему растянуть тонкие губы в улыбке, как я понял, что первоначальный образошибочный. Вот она, недостающая часть, деталь, от которой мурашки бежали по коже и отчаянно заныли израненные руки и ноги.
Мне сообщили, что мальчик вел себя неподобающим образом, радостно сообщил мне незнакомец, обведя меня удовлетворенным взглядом. Придётся хорошенько его наказать.
В узких почти бесцветных глазах палача (я почти не сомневался в его профессии), плескалось море безумия. Это взгляд приводил в ужас и лишал желания жить: слишком много страшных обещаний читалось в их глубине. В этот момент я почти пожалел, что той проклятой змее не удалось оборвать мою жизнь.
У моего персонального мучителя оказалось забавное имяКрыса. Как ни странно, он ничуть не стеснялся этого прозвища, немедленно оповестив об этом меня. И почему я сразу не заметил: в его лице с достаточной лёгкостью читалось сходство с серыми обитателями помоек и тюрем. Я жаловался вам на скуку? Забудьте мои слова, теперь я готов отдать все, что есть, за спасительную темноту, за тишину, в которой крики не разрывают барабанные перепонки, это мои крики не дают спать обитателям этих мест, если здесь вообще водится кто-то другой.
Я рассчитывал, что его устроят подробности моей жизни, хоть их и не так много, но я припомнил все, что могло представлять ценность. Я даже готов был проделать весь путь обратно, чтобы найти банду, которая занималась наркотиками, но мне лишь по-доброму, с любовью смотрели в глаза и втыкали в тело очередной гвоздь или отрезали кусочек, чтобы подпалить его и дать от души насладиться запахом паленого мяса, который приводил меня в исступление.
О! Крыса оказался мастером своего дела, он резал человека на части, медленно, по кусочками, вытягивая ровно столько страданий и криков, чтобы жертва не выдохлась окончательно, чтобы остановить ей сил на завтра, на послезавтра, чтобы и через месяц она все так же надрывалась от боли, заходилась в крике, который ласкал его извращенное самолюбие.
Иногда он снисходил до того, что кормил меня с ложечки, уговаривая съесть кусочек «за его здоровье», а уже через час старательно загонял иглы под ногти, наблюдая, как я бьюсь в кандалах об стену.
Я с трудом вспоминаю это время. День стал для меня болью, тогда как ночьпыткой. Оказалось, что это разные вещи. Крыса приходил дважды в день, чередуя инструменты и способы, так что в конце концов этот диафильм слился в одно целое страшное цветное пятно, свет заставлял меня вздрагивать всем телом и вжиматься в стену, насколько позволяли ненавистные цепи. Ночью самым страшным моим мучителем стал сон, самое спасительное для любого нормального человека состояние, позволяющее восстановить силы, излечиться от болезни, прийти в согласие с собой, для меня несло лишь страдания. Спать стоя давно не было сил, мое тело замирало в неудобной позе, а кандалы, впиваясь в кожу, рвали без жалости незаживающие раны. К приходу Крысы я не чувствовал рук и ног, испытывая ни с чем не сравнимые мучения, воспаленного, затекшего тела, которое никак не может получить даже крохотную частичку отдыха.
Разум мой едва теплился, постепенно переставая реагировать на пытки, и тогда Крыса изобретал что-то новое, приводящее меня в ужас, а моего мучителя в неописуемый восторг. Так продолжалось, казалось, вечность.
Ума не приложу, как узники выживают в таких условиях месяцами, уже не говоря про годы. Иногда мне кажется, что мой век подошел к концу. Сил держать себя человеком почти не осталось, и, пусть я чувствую, что физически меня не сломили, мой рассудок замер на грани. Нас, современную молодёжь, не готовили к подобным испытаниям, если к такому вообще можно хоть как-то подготовиться.
Мне не сказали, почему держат здесь. Я не знаю, сколько ещё протяну и увижу ли ещё хотя бы раз солнечный свет. Я даже себе не могу объяснить, как мне удается держаться, кажется, сила воли давно покинула меня, оставив тончайшую нить животного инстинкта, который цепляется за жизнь всем, что у нас осталось. Наверное, есть в нашем существе что-то за пределами силы воли, инстинкта и чувства самосохранения, что-то, что дано нам свыше. Когда у человека отняли даже надежду, остается эта непонятная часть, последний резерв, который держит на плаву и не дает сделать шаг за грань, даже если мы говорим «больше не могу».
Кто бы мог подумать, что мои способности окажутся моей слабостью? О да! Из тайного оружия они превратились в моё проклятие. Мало того, что Крыса отличался извращенным разумом, так ещё и его чувства стали для меня пыткой гораздо более изощрённой и страшной, чем раскаленные гвозди, иголки или клещи. В течение всего процесса он страстно обожал свою жертву. На свой лад заботился о ней и лелеял. От него исходила волна такого нестерпимо гадкого сладострастия, когда он загонял иглы под ногти, что выдержать ее мне оказалось совсем не под силу. Тут-то и повылезали подводные камни моего умения воспринимать чужие эмоции: если я находился вплотную к источнику, его страх, недоумение, раздражениевсе это накладывалось на мои, во сто крат умножая их. От них не существовало защиты, или я не умел ею пользоватьсявсе едино, его аура поглощала мое сознание без остатка. Оно разрывалось под воздействием собственной ненависти и чужой любви. После очередной пытки я не знал, кричу ли я от боли или от наслаждения, но изредка в моей памяти всплывали моменты, когда мой палач подхватывал крик, заходясь им от восторга.