Палуба была влажной от холодного дождя с осколками льдинок, и Яра, едва ступив на нее, поскользнулась. Мгновение - и она лежала бы на мокром дереве, да только Дар снова подхватил ее, не позволив упасть:
- Ты устала, - муж и сам гляделся изможденным, а вот тревожился о ней. Или не о ней вовсе - о дитяти? - Нужно прилечь.
Ярослава бросила скорый взгляд на нареченного. Уж не показалось ли ей? С поры Соляных Копей она все больше различала в нем степняка - сурового воина, что идет если не на войну живую, так на ту, что в душе. И хмурится, готовясь к бою, силу бережет.
Нынче же он снова стал своим, близким. И тепло в нем зажглось, как раньше. А за теплом глаза засветились... чем? Любовью? Привязанностью? Или просто добротою, что так часто девки путают с трепетом сердечным?
Ярослава боялась ошибиться. И пусть видения, что мучили сердце в Копях Соляных, уж не тревожили, а все одно было неспокойно. Нет, она больше не видала себя степной девой, одной посреди высокого шатра, ни в снах, ни на яву. А все-таки в эти дни Дар казался ей невыразимо далеким. И, как ни тянулась к нему ворожея, а дотянуться не могла.
Только сейчас муж мягко подхватил ее на руки и отнес в каюту, что была всего в несколько локтей шириной. Отделанная суровым коричневым деревом, она не располагала удобством. Да и с чего?
Катергон - крупное судно, везущее скарб. Невольников, сундуки алтынов золотых. А потому и плывет на нем народ непритязательный что к комфорту, что к красоте. И все чаще - рабы, которых и вовсе не считают.
Дар аккуратно снял с уставших ног Ярославы сапоги, да помог стянуть тулуп. Дрожь прошла по телу Яры: ей стало холодно, а еще... муж не был так близко к ней с самих Копей.
От Велерада уходили быстро. Те, что выжили. И воинов, что оставляли Соляное Княжество, было в разы меньше, чем пришедших. Все-таки Князь взял слишком дорогою ценой.
Страх гнал степняков вперед, и стоянки позволялись короткие.
Торфянники обошли, потому как средь них - одно ворье, и только Огнедержцу ведомо, как сладить с ним. А потому и Дар все реже оставался один на один со знахаркой своею.
Оберегал ее всячески в дороге, согревал. Кормил, когда та есть забывала. А вот спать не мог. Как и она. Да и всю седмицу, что катергон готовили к отплытию, Дар был сам не свой. Набрать моряков с прибрежных деревень, закупить припасов...
И алтынов, что везли с собою, хватало едва. А еще ведь - в обратный путь. Если повезет...
Да только сейчас нареченный рядом, обнимает нежно. Укрывает Ярославу телом своим, будто бы грея. Шепчет в самое ухо:
- Тебе бы поесть, ворожея. Погоди, я сейчас...
Она возмущается тем, что нужно отпустить от себя мужа. И что с того, что всего на минуту? Этой минуты она ждала. Долго, мучительно. Весь день. И всю седмицу минувшую. И теперь ей не хочется отдавать драгоценное время, ворованное у судьбы...
Но Дар не слышит протестов жены. Сгребает ее в охапку, и, укутав шкурами, садит к изголовью низкого ложа. А сам исчезает в темноте коридора, чтоб вернуться спустя минуту.
Но и эту минуту нужно прожить, а потому Ярослава старается себя чем-то занять. Озирается по сторонам, пытаясь разглядеть нехитрое убранство капитанского покоя.
Ложе, на котором она сидит, не такое, как в Лесах. Широкое. И низкое. С изголовьем простым, в тон остальному дереву. Темному и смолистому, ярко пахнущему сосной.
Дерево свежее, и обработано грубо, отчего капля смолы сочится из прогалины. Застывает-засыхает на ветру. И совсем рядом снова дает расщелину, из которой тут же кровью - душистый сок...
Ярослава втягивает привычный аромат, и ей становится легче. Да и шкуры, на которых она сидит, мягки. Помнится, Дар говорил, что выделаны они особым образом. Знахарка верит мужу. А сама снова глядит кругом.
Невысокий сбитый секретер у самого окна. И окно то не окно почти. Тонкая прорезь у самого потолка. А подле секретера - стул. Такой же низкий и сбитый, что и все кругом. Железный подсвечник вбит гвоздями в сам секретер, и в нем единственной лучиной - свеча. Из воску дурного толка. И не горит почти, а так... чадит больше. Огонек с нее чахлый, едва теплящийся. И коловрат света - на ладонь всего.
Только запах дыма всяко приятней запаха моря. И соли. И холода, что наокол...
Муж возвращается скоро. В руках у него дымящийся котелок, от которого вкусно тянет варевом мясным. И откуда только смог раздобыть, когда все кругом заняты отплытием?
- Долго, - Ярослава скучает, и Дару это нравится. И тогда он целует ее - легко, словно бы боясь спугнуть. И, когда ощущает ответный отклик, отстраняется с нежной улыбкой:
- Сначала - есть.
И, больше не слушая возражений жены, берет в широкую деревянную ложку с котелка кусок вареного мяса. Дует на него, пытаясь остудить. И кладет Ярославе в рот. А она понимает: действительно голодна. И как только не заметила?
Дитя толкает утробу в третий раз, и Ярослава удивленно замирает. Нравится? Видно, так. А знахарка думает про себя: если их сын толкнется снова, она расскажет об этом Дару. Но малец затихает, и Ярослава продолжает есть. Знать, не час пока.
Дар следит, чтобы жена ела осторожно, медленно. И сам кормит ее, испытывая невыразимую радость от того, что может быть подле. И что помочь способен, пусть и в самом простом, - накормить. А она заставляет его есть вместе. По очереди. Ложка за ложкой, словно бы игра в пятнашки. И верно, так вкуснее.
А когда душистое варево заканчивается, Дар приносит высокий медный кувшин с крышкою плотной. Склоняет его над медным же кубком и поит свою ворожею напитком из желтой ягоды - морошки.
Морошка кислит, если без меда. Но муж где-то и его нашел для нее, и оттого напиток кажется дивным, а Ярослава удовлетворенно зажмуривает глаза. Вкусно. И сладко. И Яра уж не разберет, от чего - от меда ли, от тепла родного. От поцелуя... И никогда прежде губы мужа не казались ей такими сладкими, как здесь, посреди всего, что солодно.
А Дар снова укрывает ее своим телом, которое горит все жарче.
***
По утру избы Светломеста опустели.
Все село вывалило на головную улицу, по которой ровным строем шли его дети. По молодцу с каждой избы. Всего тридцать, как и велел Вацлав. И пусть прах его уж снесли на старое капище, а наказа ослушаться не посмели: боялись гнева самого Камнеграда.
Статные, рослые воины. Все как один с пшеничными волосами да синими глазами. С нехитрым оружием, что удалось собрать со всего села.
И среди него - оружия этого - меч встречался редко. А еще реже - лук. Охотников в Светломесте было немного. Все больше пахарей, у которых единственной защитой - клинок в ножнах. Вацлав обещал мечи с самого Каменного Города, в оружейных которого скарба не счесть. И, стало быть, нужно только дойти...
Воины не боялись. Не пристало бояться что боя, что самой смерти, - так их учили с детства. Да только и погибать по-за родными стенами, да к тому ж с сохою в руках, не хотелось. Только б степняк не напал по дороге, потому как в Городе Престольном - тонкие клинки, что в ножны ложатся легко, невесомо. И сталь певуче рассекает воздух...
А тем, кто с десяти саженей лосю в глаз стрелой попадает, говаривали, лук дадут. Правда, таких в селе было немного. Свят вот, которого и след простыл. Да други егоные, числом двух. Их, видать, выставят к высоким бойницам с прорезями-окнами, да стрел дадут.
Бабы ревели. Громко, отчаянно. Они еще помнили Белоград и неуемную жажду Унислава Белого. Кровь, что откупала многое. И остывшие сенники. Мужиков, что по концу войны не досчитались. И одинокие бабьи ночи, в которых единственной радостью - сопенье малеч, успевших родиться по-за скупой прощальной лаской.
Помнили и боялись.
И даже хворь редкая, что съедала село все скорее, не так пугала молодиц. О хвори нынче думала лишь Веселина. Нареченный ее, Литомир, понемногу опритомнел.
Разум вернулся, осветив чело мужа прежней силой. И в глазах снова упорство появилось. И Лина поняла - то верный признак, что муж ее возвратился.
А вот Нег, что так скоро окриял благодаря Заринке, снова слег. Горел все сильнее. И выгибался дугою, хрипя пузырями.
Мокрое тельце крутилось под тонкой льняной простынею, оголяя все новые и новые струпья. И те, потревоженные, лопались ежечасно, выпуская что заразу, что вонь ееную.
Мази Крайи были на исходе. Еще по утру Веселина откупорила последнюю склянку. И вот теперь, к вечеру, снадобья оставалось на самом дне. А Нежегу все хуже.