Когда она опомнилась и пришпорила коня, было уже поздно — они мчались навстречу ей.
Ветер испуганно ржал, на ходу откидывая назад голову, но Ана не могла остановить его бег и зачарованно глядела, как всадник во главе отряда, одетый в широкий черный плащ, из-под которого сверкала кольчуга, с побелевшим от бешенства лицом достает из колчана стрелу и натягивает лук. Когда стрела, пропев, пронзила ей грудь, она смотрела в его почти прозрачные, светло-голубые глаза.
7.
— Боги… Я в жизни не видел такого красивого лица…
— Будешь болтать или дело делать?
— Да-а… выстрел меткий…
— Замолчи!
— Повязка была слишком слабой. Она потеряла много крови. Вряд ли выживет.
— Не понимаю, зачем я кормлю тебя?
— Разве я принес мало пользы своему королю?! Когда прошлой осенью свирепый вепрь сбил с ног моего короля, разве не старый Страба зашил его раны и ночи подряд не смыкал глаз, готовя чудодейственные мази?
— Болтун! Смотри, она открыла глаза. Дай ей что-нибудь попить.
Большая полутемная комната в тусклом лунном свете, казалось, не имела границ. С некогда позолоченных дубовых балок здесь свисали обветшалые драпировки, местами затянутые паутиной; к удушливым, спертым запахам редко проветриваемого помещения, пыли, запустения примешивался сладкий запах воска от оплывающих свечей, сливаясь в один-единственный, который нельзя было спутать ни с чем, — запах бедности.
Странные тени незнакомого места, смутный шепот и словно чье-то постоянное дыхание тревожили больную девушку, чей организм сопротивлялся смерти. Лихорадка изматывала ее. Лишь на короткие мгновения она могла различать в своем горячечном полузабытьи мужские и женские лица чужих людей, с трогательной почтительностью ухаживающих за ней. И тогда она понимала, что все считают ее приговоренной. Это молчаливое сочувствие волновало ее, и временами ей казалось, что она снова в далеком призрачном замке над долиной…
…Старые рощи и тихие равнины… ранние сумерки… скрип подъемного моста… яркая осенняя листва под ногами… Ян, мой мальчик! Держите ее… Возьмите птицу… Я люблю тебя, отец… Сверкающая золотом сбруя… роскошный пояс… Олень загнан, мой правитель… перья цапли — в крови… Не покрывай оборотня, король! Резкий, хищный поворот головы, пригнутой, как перед прыжком… немигающий взгляд… Ты мне нравишься живой… Живой. Ночной ветер, шелест ветвей и крадущаяся среди деревьев тень… Это я… Это я! Горькая отрава воспоминаний…
…Красная запыленная портьера под самым потолком, рядом с широким ложем, на котором лежала Ана, шевелилась, словно под ней ползла крыса или кошка. Ана не отрываясь смотрела на нее и пыталась слабой рукой нашарить на своем поясе кинжал.
Послышались звуки шагов. В комнату стремительно вошел высокий молодой мужчина. Он окинул взглядом покои, освещаемые неярким светом ненастного зимнего дня, и, что-то разыскивая, прошелся вдоль стен, заставленных потемневшей от времени мебелью. Потом мельком взглянул на постель и удивленно хмыкнул: больная пришла в себя. Он подошел и, плотно сжав губы, молча постоял, разглядывая девушку. Ана тоже рассматривала его. Мужчину нельзя было назвать красивым, но его горделивый мужественный вид притягивал взор. Мрачный, беспокойный взгляд светло-голубых глаз выдавал скрытую тревогу — словно какой-то тайный недуг подтачивал его здоровье. У мужчины были вьющиеся русые волосы и борода. Одежда говорила о его высоком положении.
— Я едва не убил тебя, — с горькой улыбкой произнес он. — Я не понял, что это была женщина. Я не воюю с женщинами.
— А Дора? — едва слышно спросила Ана.
Лицо у мужчины исказилось.
— Это не женщина. Это бешеная собака. Как тебя зовут?
— Ана.
— Я хочу, чтобы ты поправилась. Но зачем ты помогла Доре? — спросил он посуровевшим голосом.