И даже химеры с омерзительными и жуткими (не дай бог ночью привидятся!) харямидаже они почтительно подставляли почерневшие от времени тощие жилистые спины под ноги сиятельного господина барона.
Неумолимое время сделало деревянных ангелов не менее закопченными и чумазыми, нежели их идейные враги. Ангелы бережно поддерживали изголовье, преисполненные не меньшего почтения к восседавшему в кресле господину. Наверняка, его ум занят чем-то возвышенным, думали они. На самом деле, Эгберт просто наслаждался тишиной и думал о том, как переварить съеденное.
Повар расстарался вовсю, хотя приготовление обеда оказалось для него сродни геройству. Бедняга! Он ещё не совсем оправился от недавнего потрясения. Три дня назад госпоже баронессе очень понравился ужин: мясной торт, «живой» салат (готовить его полагалось на глазах у едоков) и сладкие пфуйчики-труляляйчики с корично-гвоздичной посыпкой. До такой степени понравился, что Мелинда решительно вышла из-за стола и на глазах у изумлённых гостей направилась к повару, желая лично выразить своё восхищение.
К несчастью окружающих, высокомерием госпожа баронесса никогда не страдала. Увы. Поэтому после её радостных, очень бурных похвал и чистосердечных подбадриваний, беднягу едва откачали. Как ни странно, она ничего ему не сломала. Во всяком случае, рёбра, руки-ноги и жизненно важные органы остались целы. Хочется дописать: «и невредимы». Увы, это было бы наглым и бессовестным враньём. Поврежденья, конечно же, были. Как не быть? Восторг до того переполнял чуткую душу Мелинды, что она и думать забыла о своей недюжинной, поистине страшенной, силушке.
Бедный повар, человек далеко не хрупкого телосложения, чувствовал себя так, будто побывал в лапах у медведя. Точней, у медведицы. Да уж, помяли его основательно! Вывихнутую (слава богу, левую!) руку тотчас же вправили, а вот синяки Синяки на его теле держались ещё очень долго. И в ответ на восторженные слова хозяйки: «Проси чего хочешь из того, что можно!»коленопреклонённо умолял госпожу баронессу не дозволять ему («Никогда! Ни за что! Ни за какие каврижки!») приближаться к Её Светлости ближе, чем на два, а лучшена три метра. Потому что он этого недостоин. И тэдэ, и тэпэ.
Мелинда очень удивилась столь неожиданной просьбе и обиделась, что порыв её души не оценили по достоинству. Недоуменно пожала плечами. Ину, что с вами поделаешь? милостиво разрешила. Повар просто несказанно обрадовался. Как ребёнок, да-да! И долго кланялся, а вот целовать нежную и такую тяжёлую руку поостерёгся.
Сегодняшний обед многократно превосходил все предыдущие. Находясь в полуобморочном состоянии, Эгберт напрасно пытался вспомнить это самое количество блюд: пятнадцать? семнадцать? тридцать? Битком набитый желудок не давал ему свободно дышать. «Надо же, какой подлец, убийца, душегуб!»страдал господин барон. «До чего додумался. Гор-ряченькие. С пылу, с жару, золоти-и-истые, ох-х О-оо, не-год-дя-ай! Ну просто висельник!» Дело в том, что на десерт этот «Гений Кулинарного Искусства», как отныне величала его Мелинда и все, до единого, гости, подал горячие пончики. Особенные, приготовленные по старинному бабушкиному рецепту. Старая баронесса всегда готовила их собственноручно. И страшно обижалась на того из родственников или гостей, кто за один раз съедал меньше двадцати штук.
Эгберт о-бо-жал бабушкины пончики. Мог ли он не воздать им должное?! Это было бы неуважением к памяти покойной баронессы, совершенно непростительным с его стороны. Сытый до неподвижности, с полуоткрытым ртом (дышать всё ещё было, мягко говоря, затруднительно), господин барон внезапно вспомнил свой первый поход.
Гнусные богомерзкие и, конечно же, страшно кровожадные язычники загнали их небольшой отряд в узкую, как лаз, расщелину горы. Еда быстро кончилась. Негостеприимная местность могла предложить рыцарям лишь парочку чахлых растений да ещё камни. Эгберт по доброте душевной (или как считали другиепо чистой дурости) отдал последний бутерброд, здоровенный ломоть хлеба и толстый кус овечьего сыра, своему оруженосцу. Беднягу ранили, он еле волок ноги, и сердобольному Эгберту пришлось тащить его на себе. А в ответ на жалобные причитания: «Не надо, господин барон ну, что это Вы, господин барон» останавливаться и показывать парню кулак. Маленький, но очень крепкий. После чего тот испуганно смолкал, и «шествие» продолжалось.
Застряли они в тот раз надолго. Целых две недели враги падальщиками кружили вокруг да около их убежища, но подступиться к воинам так и не смогли.
Правда, поглубже в пещерах, кое-какая еда всё же нашлась. Весьма специфического вкуса. Змеи да пауки. Эгберт слышал, что при дворах некоторых владык этих тварей не то варят, не то парят, не то жарят. А, может, и того хужеедят сырыми, и подобное блюдо считается даже деликатесом. «Может быть, может быть»размышлял оголодавший рыцарь, глядя как его товарищи ловко разделывают пойманную змею. Ему, эстету и гурману, в тот момент было глубоко наплевать на её вкусовые качества. Тем более, что его соратники ели жадно, да ещё нахваливали, приглашая Эгберта присоединиться к трапезе. Но но В общем, было одно существенное «но».
Их единственный пленник (вскоре он был отпущен восвояситак как имел лишь медную чернильницу да ветхий, дырка на дырке, засаленный коврик для молитвы (кажется, он и спал на нём же«дабы во сне беседовать с богом»), а его лохмотья были просто устрашающего вида и могли отпугнуть кого угодно, так вот, этот убогий, презренный нищий оказался бродячим философом, разумеется, «великим и знаменитым!» Проверить его слова в данной ситуации было сложновато, если не сказатьневозможно. А тому, что нельзя проверить, зачастую приходится верить.
Он-то и поведал изумлённому Эгберту (остальные рыцари отказались слушать подобную ересь) своё учение о том, что каждый человек после смерти превращается в то животное или растение, сходство с которым имел при жизни. Голос философа звучал хотя и пискляво, но чрезвычайно убедительно, и Эгберту ничего не оставалось, как поверить ему.
С тех пор, всякий раз увидев змею, господин барон вспоминал покойную тётушку, и тут же осенял себя крестом. Чем чёрт не шутит, пока бог спит! Разумеется, рыцарь знать не знал, ведать не ведал, в какую именно змею переселилась душа его обожаемой родственницы. Так сказать, не был знаком лично. Потому и решил не трогать ни одну, а уж о том, чтобы поймать и сварить Это с его стороны было бы уже совсем уж некорректно. К великому сожалению, запретить это другим он не мог.
Эгберт провожал печальным взглядом очередную приготовленную змею. Тяжко вздыхал. И шёпотом, одними губамидабы товарищи по оружию не сочли его помешаннымпроизносил: «Прощайте, дорогая тётушка! Простите нас! Аминь!»
Поэтому совершенно неудивительно, что до предела изголодавшемуся Эгберту уже которую ночь навязчиво снились знаменитые бабушкины пончики. Они танцевали, призывно вращая жирными боками (полупрозрачными и лоснящимися, ах-х!), щедро осыпанные сахарной пудрой, что при каждом их движении блестела и слегка похрустывала. Их танцы становились всё горячее и непристойнее. Низкими, хриплыми от страсти голосами, они умоляли Эгберта: «Возьми нас съе-еэ-шш-шь!..а-а-а ну, же! Возьми-и-и а-а-ах-х!» И, как по команде, все одновременно набрасывались на него. Рыцарь тут же просыпался весь в поту, вскакивал с неудобного каменного ложа и выбегал из пещеры. Он стоял среди ночной прохлады и долго-долго не мог отдышаться, не в силах унять неистово колотящееся сердце. А оно разве что не выпрыгивало из его груди. Рот Эгберта был полон слюны.
Он постепенно приходил в себя и грустно смотрел на лунукруглую и ярко-жёлтую, похожую на голову свежайшего пастушьего сыра. Смотрел безотрывно. Красивые глаза Эгберта заполняла какая-то нечеловеческая, какая-то, ей богу, вселенская тоска. В этот момент ему в голову приходили (а если точней, прокрадывались) совсем уж неподобающие мысли. За них Эгберту, наверняка, стало бы стыдно при свете дня. Но сейчас-то, сейчас-то была ночь. Даже и писать об этомвеликий грех, не то, что помышлять. Но что было, то было. Недостойные ночные советчики и не такое подсказать горазды.
Вкрадчивым интимным шепотком они предлагали рыцарю обменять свою бессмертную и абсолютно («кто это оспорит?!») неосязаемую душу на отличный бутерброд с ветчиной. Ну, или на худой конец с сыром. Но чтобы непременнопобольше и потолще! Правда, самые отпетые, хихикая, добавляли тонкими комариными голосочками: «или хотя бы на его ма-а-аленький огрызок. Хи-хи-и!»