Услыхав его аргументы («нет, каков наглец!»), Мелинда расхохоталась. Пронырро бросил на неё восхищённый взгляд.
Главное сокровище этого дома и, в чём я нисколечки не сомневаюсь, всего подлунного миране под силу украсть даже мне.
Он грустно вздохнул, не сводя с красавицы обожающих глаз. Госпожа баронесса густо покраснела. Она всё ещё никак, ну хоть убейте, не могла привыкнуть к комплиментам.
Каждый раз при виде неё у меня что-то просыпается в душе. И что-то такое прекрасное! Такое такое возвышенное! К чему бы это? игриво спросил он.
Должно быть, к хорошей оплеухе. Так что, пусть лучше это «что то» не просыпается, угрожающим тоном заметил Эгберт. Спитну, и пусть себе спит. Баю-баюшки-баю!
Нет, Сир! Вы не прижились бы при дворе. Нет в Вас куртуазности, покачал головой Пронырро.
А мне и дома неплохо, отрезал Эгберт. В общем, всё вернёшь. Чёрная твоя душа
У меня необыкновенная, прекрасная душа! с чувством возразил Пронырро. Я люблю всех, кого обокрал. Нежно и трепетно.
И видя, как у его собеседника постепенно вытягивается лицо, тут же добавил:
Как же мне их не любить? Ведь ониоснова моего благоденствия. Никто не может упрекнуть меня в неблагодарности. Я люблю всех вас! Обожаю вас! Молюсь за вас! Денно и нощно! с просветлённым взором воскликнул Пронырро, и большая хрустальная слеза скатилась по его впалой щеке.
Ты-ы? Молишься за за за от негодования Эгберт начал заикаться. Он отказывался верить своим ушам.
за тех, кого обокрал, у кого больше взял, за того и молитва дольше, и свеча толще.
Вынув кружевной платочек, Пронырро вытер слёзы, деликатно высморкался и с недоумением уставился на Эгберта.
А что такого? Это же естественно. За Вас же, господин барон, вор улыбнулся как сытый младенец, за Вас я буду возносить молитвы до конца своих дней! К тому же, я очень бережно обращаюсь с вещами. Особенно с драгоценностями. Мама в детстве научила, доверительно поведал он Эгберту. Бывшие хозяева могут не волноваться за их сохранность.
И тебя совсем никогда не мучила совесть? Ни единого разочка?!
Ах, Сир! Конечно, мучила! Причём, неоднократно! Как подумаю, сколько ещё прекрасных вещей (утончённых, изысканных, словом, подлинных шедевров!) находится в руках этих грубых, невежественных дворян этих мужланов изнемогающим голосом произнёс Пронырро. Что с ними обращаются небрежно, не оказывают им должного восхищения а я просто физически не в состоянии спасти их все от пут варварства О-о-о, как я страдаю!
Будешь страдать ещё больше, если не вернёшь украденное, предупредил его Эгберт.
По-хорошему, следовало бросить Пронырро в самую тёмную камеру с пауками и мокрицами. С большими голодными крысами. На полугнилая солома. Чёрствый хлеб да прокисшая водана обед. Завтрак и ужин отменяются. Словом, никакой эстетики. Но вот беда! Тюрьма в замке лет сто как пустовала и её отдали под винный погреб. Крыс в ней тоже не водилосьни до, ни после. Да и самому чинить суд и расправу было не в привычках господина барона. Значит, стоило отвезти «высокого профессионала» в ближайший город и сдать в лапы пардон! в руки правосудия. А скрывать вора, стало быть, покрывать воровство.
Мелинда неожиданно проявила несвойственный ей такт: она не стала бить Пронырро (можно ли бить того, кто говорит женщине такие красивые слова?) и, вообще, устранилась от принятия решения. Как мудрая жена из старой сказки " Что муж ни сделает, то и хорошо«.
Между тем, в душе Эгберта шла борьба. Остервенелая, как трактирная драка. Одна половина его «Я» взывала к отмщению. Негодяй! Подлец! Украсть единственный подарок тётушки. Дорогую память о ней. Такую дорогую, что на вырученные за неё деньги легко можно было купить несколько поместий. Сам король не погнушался бы таким украшением!
Говорят, тётушка незадолго до смерти продала всё, что имела. То естьабсолютно всё: и движимое, и недвижимое имущество. И приобрела у знакомого купца-араба (своего давнего иувы! безутешного поклонника) эту брошь. Короче говоря, это была та самая пресловутая библейская жемчужина. А Пронырро её украл. При одной мысли об этом кровь Эгберта-Филиппа, барона Бельвердэйского, Сира Лампидорского, вскипела от праведного гнева.
Но тут в разговор вступила вторая половина его «Я». Она тихо напоминала, какая участь ожидает Пронырро («Здесь Вам не столица, монсеньор! Здесь Вам не столица!») и услужливо показывала мысленному взору хозяина комнатку. Маленькую, с закопченными стенами и незатухающим очагом. И множество разнообразных предметов. Блестящих и новеньких, старых и ржавеньких, но одинаково несимпатичных. И не только на вид. Грустного тощего судью. И жизнерадостного, кровь с молоком, палача. А потом и самого «ценителя женской красоты»с перекошенным от крика ртом и выдранными кишками.
Эгберт очень живо увидел всё это. Увидели содрогнулся. Не в пример другим, господин барон понимал, что самый дорогой алмазкуда дешевле человеческой жизни. Даже самой ничтожной. Самой неважнецкой.
К тому же, Проныррогость. Хотя и незваный. Но (скажем по секрету!) далеко не худший из гостей. А ведь, как гласит народная мудрость: «Хозяин гостя и королю не выдаст». Да, что там королю! И самому Господу Богу, если тот вдруг невзначай решит заявиться.
Была и ещё одна причина для помилования. Пожалуй, она-то и оказалась наиболее веской. Негодяй Пронырро, как ни странно, вызывал у Эгберта симпатию. Да, чёрт побери!
Значит так, вещи вернёшь. Сегодня же! А насчёт броши я ещё подумаю. И не вздумай удрать! Догоню и сам твои кишки на руку намотаю. Или же в город тебя отвезу. Окажу высокому профессионалу не менее высокую честь, сказал Эгберт.
А, Ваше Сиятельство, бросьте! развязно произнёс Пронырро. Вы жечеловек порядочный, добрый. Не рыцарь там какой-нибудь. Садизмне Ваше амплуа. Однако, Вы не ведаете, что творите. Неужто Вы всерьёз хотите, чтобы я всё вернул? И разлюбил этих людей? Перестал за них молиться?
А бескорыстно ты молиться не пробовал? подала голос Мелинда.
Ах, мадам, конечно! Сколько раз! Пробовалне получается! грустно произнёс Пронырро. Прям всё нутро сопротивляется. Ладно уж, договорились, вещички я (ох!) верну. Но толкаете вы меня на страшный грех. И пусть он ляжет на вашу совесть!
Пусть ляжет, усмехнулся Эгберт. Для разнообразия. Ещё ни разу на моей совести не лежало ничего столь экзотического.
На том и порешили.
Глава 9 и 10
Глава девятая
Эгберт сидел у камина и смотрел на огонь. Он ненадолго удрал от гостей. Это было не просто хорошо, это было здорово! Вездесущие гости проникали куда угодно, только не в северное крыло замка, доступ в которое им был закрыт.
Практически нежилое, оно обустраивалось предками Эгберта на Особый Случай. Например, долгосрочной осады замка, пожара, наводнения. Или же (упаси, бог!) непредвиденного приезда короля. Стены в два метра толщиной служили надёжной защитой, в том числе и от шума. Дорогу сюда знал лишь один-единственный слуга. Да и тот был немой и, к тому же, неграмотный. Так что, за сохранность тайны своего убежища господин барон мог не опасаться.
Но в каждой бочке мёда есть своя ложка дёгтя. Стены из гигантских глыб преграждали дорогу не только врагам, непрошеным друзьям, стихийным бедствиям и шуму-гаму-грохоту, но и солнечному теплу. Даже в самый адский зной здесь царил ледяной холод. И чтобы не клацать зубами и, упаси бог, не примёрзнуть к полу или креслу, Эгберту пришлось растопить камин. Благо, запас дров здесь периодически пополнялся.
Вот и вчера, наконец, слуги спилили старую, давно уже не плодоносящую яблоню-дичку. Из её сухого искривлённого ствола и узловатых, скрюченных ветвей (ни дать, ни взятьстарческие подагрические пальцы) вышли отменные дрова. Пламя не набрасывалось на них с рёвом. Не выхватывало с жадностью отдельные особо приглянувшиеся куски. Оно не пожирало их, не-е-эт! оно ими лакомилось. И весело танцевало при этом, красуясь перед сидящим в кресле человеком.
Взгляд его прекрасных глаз был устремлён в одну точку. Голова слегка запрокинута, кисти рук расслабленно возлежат на подлокотниках старинного, ещё пра-прадедушкиного, кресла. Именно так и не иначе сиживали, бывало, его предки: важно, с непоколебимым достоинством. Пронзая взглядом легкомысленно танцующее пламя. Понимая, как безгранично глубока пропасть между ними, особами чистейших голубых кровей, и всеми остальными, вряд ли стоящими хоть малейшего да, что там, малейшего! мало-мальского упоминания.