В общем, сну бедняков мало что мешало. Разве, что ещё любовный пыл или же сдуру съеденная на ночь прокисшая гороховая каша.
«Во всякой гадости есть свои радости», вспомнил Эгберт старую поговорку. В отличие от меня, они то хоть спят спокойно. Я же то чешусь, то боюсь, как бы синичка моя ненаглядная не вышла вдруг из себя и кого нибудь из особо противных гостей ненароком не прихлопнула; как бы еды и питья на всех хватило, да не просто едыразносольнейших разносолов. А то ведь потом ославят на весь свет: «кормили худо, поили ещё хуже». Боюсь, как бы никто, из чрезмерно любопытных, не разнюхал, что в замке живёт дракон, как бы Пронырро никогошеньки не обокрал. Оно, конечно, не больно, усмехнулся Эгбертно мне, не ему стыд глаза повыедает. Нет! Надо срочно найти «высокого профессионала». А что, если онуже? взрогнул Эгберт. Дурное делоне хитрое. Тем более, с его талантами. Срочно! Найти! И! Припереть! К стенке!«
В поисках Пронырро сиятельному барону пришлось обойти ползамка, но тот, как сквозь землю провалился. Его не было ни в кухне, ни в библиотеке, ни в картинной галерее, ни у исторического окна, ни в гостиной. Его не было даже в винном погребе, где несколько сеньоров собрались на очередную дегустацию. Очевидно, содержимое пыльных запечатанных кувшинов, помеченных бог знает каким годом, его так же не интересовало. Не оказалось его и среди слуг. Он не пререкался с конюхом из-за «не эстетично и весьма старомодно заплетённых грив». Не обыгрывал стражников в карты (несмотря на пылкую любовь к драгоценностям, Пронырро не брезговал и медной монетой). Не описывал юным служанкам наряды дорогих столичных шлюх, причём в мельчайших подробностях: «и ещё во-от таку-усенькие шёлковые сердечки. Вышитые сами знаете где»
Впрочем, Эгберт не там искал. «Кто бы мог подумать!»усмехнулся он, взойдя на южную галерею, которую снаружи украшали разноцветные шпалеры из клематисов. Еще там бил фонтанчикизо рта и ушей приземистой статуи, изображавшего кого-то жирного, пучеглазого и абсолютно голого.
Именно здесь, в благословенной тени и прохладе, обосновались дамы. Они окружили Пронырро плотным кольцом, словно боялись, что тот сбежит. По какому-то странному, почти мистическому стечению обстоятельств, среди них не оказалось ни одной брюнетки.
Пе-сню! Пе-сню! Пе-сню! скандировали дамы. Они хлопали в ладоши и с восторгом смотрели на Пронырро.
А тот, напустив на себя мрачный вид, отнекивался. Но, присмотревшись повнимательней, можно было понятьон прямо-таки горит желанием что нибудь исполнить. И только хочет, чтобы его подольше уговаривали, уговаривали, уговаривали Говоря простым языкомломается.
И хорошо! и правильно! Перед таким количеством прекрасных, прелестных, красивых, хорошеньких, очень симпатичных и просто симпатичных, в общем дам разной степени приятностину просто грех не поломаться. Да-да. Именно грех. И непростительная дурость, к тому же.
Досыта насладившись уговорами, Пронырро согласился, картинно («что, мол с вами поделаешь?») пожал плечами, небре-ежным жестом взял лютню из рук подбежавшего слуги и запел своим хриплым голосом.
Мадам!
Я обожаю Вас,
мадам!
Мадам!
Я никому Вас
не отдам!
Мадам!
Я зацелую Вас,
Мадам!
Потом
Убью Вас
Сам!
Пел он с надрывом, отбивая такт левой ногой. Глаза Пронырро были полузакрыты. Эту новомодную песенку, «Любовник королевы», по слухам, распевал весь двор. Дамам она понравилась. Правда, одни сочли её несколько м-м-м, несколько кровожадной. «Но это и придаёт ей неповторимый шарм. Любовь и кр-р-р-ровь! Ах, ах прелесть!»горячо возражали другие.
И на тех и других наисильнейшее произвела впечатление совсем не песенка, а голос певца. Страстный. Бархатный. Да, кстати, и он сам.
А-а-ах! томно вздыхали дамы, обмахиваясь веерами. Дабы разогнать вот и ошибаетесь! Вовсе не жаркий полуденный воздух, а скорее жар в крови. Вызванный песней и грешными мыслями.
«Ах! Какой темперамент! И одет по последней моде. Наверное, очень (очень!) богат. Наверное, граф какой-нибудь. Или маркиз. Ах-ах! А голос то, голос!.. пресвятая Мадегунда, ка-кой голос! Таким голосом можно любую уговорить. Любую! (особенно если глаза закрыть и о внешности его забыть). Скажи он мне: ешь паука!съела бы, откажись от пирожных!отказалась бы, подари новое платье служанке!подарила бы.»
Как оказалось, они собирались уже третий день. Знавшему великое множество баллад и любовных романсов Пронырро, приходилось по два, а то и по три часа терзать струны лютни, как бы между прочим, очаровывая дам. Нельзя сказать, что ему это не нравилось. Скорее, наоборот: чем дольше он этим занимался, тем больше входил во вкус.
Немалых трудов стоило господину барону изъять Пронырро. Поначалу дамы не соглашались ни в какую! Отпустить своего нового любимца? «Этого новоявленного душку-менестреля? Нет, нет и нет!» Через полчаса слёз, обоюдных клятвенных обещаний и даже угроз, Эгберт удалось выдрать Пронырро из женских объятий. Нежных и очень цепких. Тому ничего не оставалось, как задолжать красавицам не то пять, не то семь (о точной цифре стороны так и не договорились) баллад. Естественно о любви. Разумеется, трагической. Или, на худой конец, неразделённой.
А вот спеть мужчинам о своей (как он считал) благородной и глубоко уважаемой профессии он все-таки не решался. Хотя репертуар Пронырро оказался просто огромен.
Спой, светик! Не стыдись, подзуживал его Эгберт. Вот тебе и слушатели. И он кивнул в сторону группы мужчин, без толку слонявшихся по двору в ожидании обеда.
Зде-есь? Сей-ча-ас?! Сир, Вы меня шокируете. Кто знает, что на уме у Ваших гостей. Насколько они цивилизованны, гуманны? А вдруг среди нихни одного прогрессивно мыслящего, и приговорят они меня без суда и следствия. Уйти из жизни? Умереть, уснуть? Уснуть и видеть сны, быть может? И это всёв расцвете юных лет?!
Юных? изумился Эгберт. Как-то ты не слишком хорошо выглядишь. Прости, конечно! тут же спохватился господин барон.
Тяготы профессии, сир. Тяготы профессии. Грандиозная работа ума, огромная ответственность. Ещё, знаете ли, непомерные физические нагрузки. Ну, просто колос-са-альные! Да! Так О чём я до этого говорил? Чёрт, не помню!
Что, склероз замучил? съязвил Эгберт.
Нет, Сир! Это Вам, видать, на роду написанопортить возвышенные речи, парировал Пронырро.
Ты говорил, что исполнение некоторых песен опасно для твоей драгоценной жизни.
Да, это так. Здесь не город и, тем более, не столица. Какая глушь Как это меня сюда занесло?
Он в недоумении развёл руками.
А стыдиться мне нечего. Когда я последний раз м-мм гостил при дворе, то слышал среди прочих и две свои песни: «Сыра решёточка, моя подружечка» и «Люблю я короля, как мать родную». Мне, как автору, было очень лестно.
Так ты ещё и песни сочиняешь?!
Да что там, сир! Пустяки! Так, балуюсь порой на досуге. Кстати, придворные от них без ума. Знатоки говорят, что «Решёточка»образец тонкой лирики. Вторая песня, от первого слова и до последнегочистой воды патриотизм. Мол, присягать можно под эту песню.
Может, всё-таки споёшь? с невинным видом спросил Эгберт.
Этим дикарям? Этим мужланам? Грубым и неотёсанным, без малейшего, с букашечью головку, чувства прекрасного?! Ни за что! И не просите!
За разговором они и не заметили, как дошли до Зелёного кабинета, где (к радости обоих мужчин) оказалась госпожа баронесса.
Ну-ка, «высокий профессионал»! Отвечай, да не ври. Много успел стянуть у моих гостей? Я, как хозяин, имею право знать! потребовал Эгберт.
Сир! Можно ли упрекать меня в непорядочности?! Из уважения к Вам и Вашей супруге, красивей и о-ча-ро-ва-тельней которой я в жизни никого не встречал, а я, поверьте, знавал очень очень многих, он галантно склонил голову в сторону Мелинды. Я м-мм приобрёл здесь всего три вещицы. Так, мелочь! Безделушки! Их хозяева отлично обойдутся и без них, щёлкнув пальцами, небрежно заявил Пронырро.
Сегодня же всё вернёшь! Сей-час! Не медля!
Ещё чего выдумали! оскорбился вор. Не с пустыми же руками мне возвращаться? Дорожные расходы, знаете ли. Повозка, слуга, лучшие трактирылюблю комфорт. Привык с детства. Вы, как умный человек, должны меня понять и войти в положение.