А внизу свежим перламутром светились следы.
Утро загорелось над океаном, ударившись о зеркальные волны золотыми искрами.
Федор Семеныч Аполлонский проснулсяда с таким ощущением, словно его только что ударили по голове не иначе, чем чугунным утюгом. Точнее, по тому, что от головы осталосьона раскалывалась и уже, похоже, развалилась на части, окончено треснув. Такому даже монстр Франкенштейна, у которого все худо-бедно сшито белыми нитками, не позавидует.
Художник поднялся, попытавшись усесться на кроватиего тут же потянуло назад. Но Аполлонский смог удержать себя.
Федор Семеныч посмотрел в круглое окошко каютытам, среди бесконечной воды и лишь воды, утро только-только начинало разгораться, как минуту назад разожженный камин. Федору Семенычу свет показался слишком яркимхудожник прищурился, полез за часами и, найдя их, наконец-то посмотрел на времяциферблат отчетливо показывал восемь утра.
Какая же рань, предположительно собирался сказать Аполлонский, но вышла у него какая-то каша, которую ни один переводчик в мире разобрать не сможет.
Так же, как Грецион не переносил зимние холода, Федор Семеныч не переносил ранние утра, и каждый поход на первую пару оказывался сущим мучением, а расписание, составленное так, что спросонья приходилось приезжать шесть дней подряд из пяти рабочихбожья кара, спущенная на художника в лице злобного руководства. Правда, иногда, по выходным, Аполлонский вставал рано и бегал ну, хорошо, хорошо, по крайней мере он каждый раз собирался так делать, но не просыпался раньше двенадцати.
Вот и сейчас, утопая в подушкахему уже стало сниться, что это мореи пытаясь не обращать внимание на ядерные взрывы в голове, художник начал засыпать.
Как на зло, в дверь постучалиодин раз, второй, потом третий вдогонку. В голове Федора Семеныча этот звук сопоставим был с треском разрушающейся от толчков землетрясения Трои. Чтобы хоть как-то прекратить муку, художник встал.
Иду я, иду, сказал он так громко, как только могто есть, чуть громче работающего на минимальной мощности радиоприемника.
Аполлонский открыл дверь, одной рукой держась за голову. На пороге стоял Грецион Психовский. Художник сфокусировал взгляд и понялчто-то в друге сегодня не так, да вот только что конкретно искать какие-то различия и подмечать детали в таком состоянии все равно, что пялиться сквозь призрака.
Но через какое-то время до Аполлонского дошлоГрецион стоял в его шляпе.
Художник решил убедиться, что это не иллюзия, и начал ощупывать голову. Психовский хихикнул.
Это что, моя шляпа? промямлил Аполлонский. Ты что, стащил мою шляпу?..
Нет, если бы я стащил ее, то сразу бы сжег.
Прямолинейностьтвой конец, будь ты не ладен.
Ты вообще помнишь, что вчера было? Вечером.
Конечно помню, я же алкоголик, а не маразматик, Федор Семеныч сморщился. Мы сидели, потом пришел барон, а потом
Потом вы пошли смотреть на звезды и, я почти уверен, говорить с ними в таком состоянии. Когда я уходил, шляпа была уже на тебе, а утром нашел ее на палубе. Заметь, я мог выкинутьно не стал.
Овендобрая душа, просипел художник и сморщился пуще прежнего. Слушай, у тебя нет чего-нибудь
О, я за этим к тебе и пришел, ухмыльнулся Грецион, сняв соломенную шляпу. Под шляпой оказалась маленькая бутылочка с прозрачной жидкостью. Что может быть лучше после попойки, чем еще немного алкоголя.
Там то, что я думаю? как бы для самого себя уточнил Аполлонский. Не дожидаясь ответа, художник выхватил протянутую бутылку, открутил пробку и начал жадно пить.
Но после первых двух глотков Федор Семеныч сплюнул, закашлявшись.
Грецион в голос засмеялся, размахивая шляпой.
С добрым утром! Давай-ка собирайся, одевайся, умойся, если хочешь, прямо из бутылки. А то опоздаем на завтрак!
Это же вода! практически пришел в себя художник. Чтоб тебя, Грецион, это же просто вода!
Психовский все не унимался, смеясь. Аполлонский в шутку ринулся за ним, размахивая бутылкойтак они выбежали на палубу, где солнышко, только недавно возродившееся, уже пригревало.
Только потом Федор Семеныч вспомнил, что выбежал как былв одних трусах.
Вскорекак только художник оделся и забрал обратно шляпудрузья спустились в тот же бар, где сидели вечером, на завтрак. В нос ударило душистой смесью, сплетением из запахов, которые медленно расплетались, расчленяясь на отдельные: пахло печеной картошкой, яичницей, беконом, жареным мясом, грибами, ароматным чаем и бодрящим кофе.
Сразу после носа в бой вступали глазапервым делом что Психовский, что Аполлонский заметили барона Брамбеуса, сидящего за столиком и с удовольствием уплетавшего здоровенный кусок мяса. Барон в принципе привлекал внимание к себе раньше всех в любом местетяжело было не увидеть охваченную пожаром гору среди низкорослых кустиков. Барон и вправду напоминал скалу, которая по-тихому нарушала строгую диету из вулканических пород, позволяя себе вкусненькоговроде бы и сохраняла грозный, мощный вид, но в некоторых местах сдала позиции, не во вред общей внешности.
Брамбеус тоже заметил друзей, отвлекся от едылишь на мгновениеи поднял руку вверх, приглашая к столу.
Доброе утро, Грецион, уже с тарелкой глазуньи, уселся за стол.
Доброе утро, подключился Аполлонский, налив самую большую чашку капучино с тремя ложками сахара, а еще прихватив кусочек чизкейкадиабетики всего мира перекрестились. Федор Семеныч в принципе был тем еще сладкоежкой, а уж на утро после спонтанной попойки сахар с кофе помогал ему лучше всего остального.
Барон ответил не сразусначала дожевал свой кусок мяса, потом вытер бороду и только после сказал:
И вам доброго утра! Ну что, как вы после вчерашнего? его мощная рука, сверкнув рубиновым перстнем, потянулась за грушей.
И только сейчас Психовский разглядел очень важную деталь в бароне, важную и несколько, ну, пугающую. Брамбеус был абсолютно трезвкак стеклышко.
Хуже чем у вас, признался Грецион. Если мне встать было просто трудновато, то нашему среброкистому Фебу
Да, удивительно, обратил внимание на состояние барона уже Федор Семеныч, делая глоток кофе. Вы абсолютно трезвы, я бы даже сказал, абсолютное абсолюта.
О, улыбнулся Брамбеус. Просто у меня есть прекрасное средство, которое досталось моему роду от пра-пра-пра-пра
Его речь прервало внезапное появление китайца-переводчикатот словно ниндзя выскочил из тени. На завтрак человек гладильная-доска пришел в узких джинсах и цветастой футболкевидимо, вне работы он позволял себе расслабиться.
Достопочтимый господин Сунлинь Ван просил передать вам его огромные извинения, слегка поклонился переводчик. Сегодня утром ему совсем нездоровится, а потому он не спустится на завтрак.
Очень его понимаю, видимо, это какие-то общие сбои в самочувствии, почесал бороду Психовский. Барон, мне кажется, нашему алхимику срочно нужно это ваше средство после попойки
Нет-нет, замахал веточками-руками китаец. Господин Сунлинь Ван абсолютно трезв. Просто он сказал, что его слегка мутит от нехорошего предчувствия.
Ну, на айсберг мы точно не налетим, хмыкнул Аполлонский.
Грециону слова переводчика совсем не понравились. В глубине души Психовский понимал, что беспокоиться особо не о чем, но догадывался, что алхимики и прочие игроки в поддавки с реальностьюбудь то какие-нибудь медиумы или магимогут ощутить то, что другим просто не доступно, заперто на прочнейший амбарный замок; только не те из них, кто предсказывают потерю крупненькой суммы в ближайшем будущем, беря за свою услугу как раз-таки крупненькую сумму, а те, которые действительно пытаются постигнуть спрятанные по углам вселенной тайны. Они-то действительно могут ощутить что-то надвигающееся с невидимого фронта. Ведь им открыт доступ в потустороннее, и те сущности, что живут по ту сторону, с удовольствием держат дверь открытойим ведь тоже интересно, пока заглядывающие туда люди не наглеют окончательно. И почему-то у профессора было ощущение, что где-то и когда-то он с таким уже сталкивался.