О нет! Это уже чувства! Не надо чувств, пожалуйста. Ведь сейчас накатит боль. Но боль не приходит. Осторожно вдыхаю и выдыхаю, шевелю пальцами рук, затем ног, напрягаю и расслабляю мышцы живота, сглатываю слюну. Кажется, нигде не болит, да и другие неприятные ощущения, тоже отсутствуют.
Она всё равно погибнет, это неизбежно, скрип и скрежет старческого голоса становится всё пронзительнее, всё неприятнее. Для того, мы и забрали её с материка. Свеча должна выполнить своё предназначение и погаснуть. У нас мало времени, Данила. Если не зажечь её в ближайшее время, за ней явится инквизиция. Её ищут и в конце концов, найдут. Или ты думал, что так легко смог провести верховного инквизитора?
Тяну осторожно носом. Воздух сырой, пахнет мокрым камнем, морской солью и ещё чем-то странным, пряным и свежим.
Я всё сделаю, ректор Крабич, будьте уверены.
Да уж, сделай милость. Мне ли тебя учить, солнечный Данилка? старик смеётся, и этот смех, больше похожий на кваканье жабы, вызывает внутри скользкое чувство опасности. И помни, Молибден, свеча- наш единственный козырь. Только так мы сможем спасти остров.
Шум удаляющихся шагов, звон капель, срывающихся откуда-то сверху, клубок, смешавшихся между собой мыслей, усталость во всём теле. Я вновь погружаюсь во тьму, окрашенную разноцветными всполохами, бирюзовыми, карминовыми, огненными. Я плаваю в жидком мраке, наслаждаясь невесомостью и покоем, что он дарит. Ни страха, ни боли, ни тревог. Кто я? Где я? Какая разница? Главное, здесь, в этом месте так хорошо, так тихо.
Ты расходник, ты мусор! резкие, бьющие наотмашь слова пронзают темноту сверкающим, острым лезвием. Грудь сдавливается в тисках, по венам бежит жгучая горечь, из глаз выплёскиваются слёзы. Горячие, едкие. Распахиваю глаза, оглядываюсь вокруг. На каменных, неровных стенах пляшут ярко-зелёные отблески. Потолок низкий, такой же неровный. Сама я лежу в какой-то чаше, и по ощущениям, тоже выбитой из того же камня, и слева, и справа располагается ещё несколько подобных чаш, только пустых. Всё моё тело опутано светящимися лучами, именно их зеленоватое свечение и отражается на стенах. Просто лучи, они не стягивают, не жгут, в общемникакого дискомфорта не доставляют.
Некрасиво шмыгаю носом, пытаюсь приподняться, но лучи вспыхивают, словно предупреждая, а телом овладевает отупляющая, мерзкая слабость. Следовало ожидать, что будет нечто подобное. Кто бы мне ещё объяснил, куда я опять влипла?
Память услужливо подсовывает мне последние события прошлого. Джунгли, стая шакалов, разинутые зловонные пасти, руки Молибдена и розовое свечение портала. А ещё, странный, непонятный разговор двух мужчин, старого и молодого, ректора и куратора Молибдена. Но здесь я не уверена, был ли он на самом деле или нет. Да и тёплые руки преподавателя, в которых и умереть не страшно, не причудились ли? Кто знает, на что способно воображение истекающего кровью человека? Однако, если верить собственным ощущениям, я могу считать себя полностью здоровой. По крайней мере, пока лежу в корыте, тело чувствует себя не просто хорошо, а превосходно, как когда-то, в далёком, почти забытом детстве, хоть кросс беги. А вот душа С душой как-раз с точностью, да наоборот. Она, исполосованная плетьми жестоких слов, растоптанная тяжёлыми копытами беспощадной правды, воет и кровоточит. Правильно говорят: «Душа пустоты не терпит». Всю мою сознательную жизнь место в ней занимала сестра, после разлуки с ней, его постепенно начал занимать Молибден. Сейчас же, в моей душе зияет огромная каверна. И я ощущаю её, почти на физическом уровне.
Да пошло оно всё! Изо всех сил напрягаю мышцы, игнорируя ослепительный свет лучей. В ушах звенит, голова кажется тяжёлой, словно её набили камнями, спина и ноги наливаются свинцом, а к горлу подкатывает тошнота.
Чертыхаюсь, матерюсь так, что у нашей детдомовской няньки уши в трубочки бы скрутились.
Не так быстро, насмешливый голос застаёт врасплох. Передо мной стоит Молибден, весь свежий, бодрый, словно только что из душа, белоснежная рубашка и такие же брюки великолепно контрастируют со мраком пещеры, на лице белозубая улыбка. Из хвоста, по обыкновению, выбита прядь.
Чего тебе нужно? недовольно спрашиваю, понимая, что бессильно бороться с собственной немощью да ещё и в чём мать родила, на глазах у этого отутюженного, чистенького и аккуратненького гада, смешно и жалко. Припёрся поглумиться над расходником и мусором?
Вот так ты благодаришь за своё спасение, Мелкая? гад улыбается во все тридцать два зуба, касается щеки тёплыми, мягкими пальцами, от чего тело вздрагивает, как от электрического разряда. Ты понимаешь, что если бы не маячок, мне бы не удалось тебя так быстро найти?
Пальцы Молибдена трясут перед моим лицом цепочкой, с болтающейся на ней синей капелькой. Так вот, что это было! Магическое устройство для слежения за глупыми студентами! Шпионская штучка, ограничивающая нашу свободу. А я-то обрадовалась, сочла подарком. Нет, дурой жила и дурой помру. Наивной, романтичной дурой! Может, он такие маячки на всю группу повесил, только в отличии от меня, никому и в голову не пришло цеплять это на шею и носить в качестве украшения.
Вам так важна жизнь какой-то слабой студентки, куратор Молибден? спрашиваю, как можно твёрже, чтобы уж вовсе не разреветься. Насколько я помню, за потерю студента преподавателей не наказывают. А может, кому-то срочно понадобился пылесос, или утюг, или ещё какая-нибудь магически-улучшенная хрень?
Мелкая, лично мне нужно, чтобы ты выжила и сдала экзамены. И так будет, ты меня поняла?
От властности его голоса, от обжигающего взгляда, от близости его присутствия, меня обдаёт жаром, а в груди тянет, сжимается и сладко вибрирует.
А чего я хочу ты спросить не желаешь?
Добавляю, как можно больше яда. Надо брать себя в руки. Кроме тела, которому расшалившиеся гормоны покоя не дают, у меня есть ещё и разум. А разум вопит: «Не верь!»
Мне это не интересно, отмахивается Молибден. Гад улыбается, широко, светло и нежно, как улыбаются несмышлёным детям. Смирись со своей судьбой, Мелкая. Сбежать отсюда невозможно, умереть я тебе не позволю, завалить сессию не дам. И заметь, ты на данный момент не в том положении, чтобы оказывать сопротивление и диктовать свои правила.
Вот тут он прав. Довольно нелегко бунтовать, когда лежишь в каком-то корыте, опутанная от подбородка до кончиков пальцев зелёной дрянью, а любая попытка подняться оканчивается слабостью и ноющей болью во всём теле.
Да тут все не в том положении, чтобы оказывать сопротивление, разве нет? В тебе хоть что-то человеческое осталось? Что ты испытываешь, когда слышишь крики жертв в подвале? Совесть по ночам не мучает? Кошмары не снятся?
Чеканю каждое слово, глядя в лицо, мгновенно ставшее каменным, в холодные, стальные глаза. Говорю и понимаю, что мои словакомариный писк, назойливый, жалкий, но вполне устраняемый. Шлёп! И нет комарика.
У всех свой долг и у всех своя судьба, цедит сквозь зубы Молибден. Я тоже мог бы лежать в одной из этих капсул, отдавая свой разум и магию какому-нибудь пылесосу, ножу или стиральному баку, а может и военной машине. Однако, мне повезло больше. Это жизнь, Мелкая. Кто-то просит милостыню на пороге храма, кто-то ловит преступников, а кто-то сидит на троне. Нигде и никогда не будет счастья для всех, чтобы каждый был доволен.
Богом себя возомнил? криво усмехаюсь, едва сдерживая слёзы. Жестокий, беспощадный и беспринципный, вот он какой, мой Крокодил. Не было и нет никакого рыцаря, он существовал лишь в моих наивных мечтах глупой, неопытной девственницы, начитавшейся сентиментальных дешёвых романов. Прикусываю нижнюю губу, запирая внутри себя, рвущиеся наружу слова о своём разочаровании, разбитых чувствах и обиде. Ему это не интересно.
Я такой же заложник системы, шепчет Молибден, наклоняясь надо мной, стирая капельку крови с моей прокушенной губы. А система всегда, во все времена весьма жестока с теми, кто пытается идти против неё. Все преподаватели обязаны делать это. Кроме привязки к острову, становясь учителями, маги присягают Крабичуверховному королевскому магу, самому сильному магу страны. И после этой клятвы на верность и покорность, ты становишься марионеткой в его руках. Стоит нарушить приказты труп. А я не хочу умирать. Нет, если бы моя смерть что-то изменила, тогда другое дело, можно и жизнью пожертвовать. Но просто так, ради глупого протеста