Но порой кто-либо из нас оказывается в состоянии дать достаточно честный ответ, не досадуя на диссонанс между тем, что он говорит, и тем, что чувствует по поводу сказанного. К такого рода случаям относится и данное послесловие. Скажем, автор настоящих строк может попытаться обсудить источники вдохновения и развитие идей четырех новелл, следующих непосредственно за «Подлинной историей», не испытывая более огорчительных чувств, нежели удивление по поводу того, как же все-таки медленно он соображает.
По какой-то причине многие из лучших моих произведений основаны не на одной идее, а на двух. Как правило, одна из них приходит первой и вдохновляет меня настолько, что я с нею уже не расстаюсь. Однако сколь бы многообещающей мне эта идея ни казалась, она упорно отказывается воплощаться во что-либо конкретное. Вместо того, чтобы развиться в сюжет, эпизод или образ, она просто сидит в моей головепорой не один год! время от времени повторяя: «Да посмотри ты на меня, болван! Только взгляни, ты сразу сообразишь, что со мной делать».
Я, конечно, присматриваюсь и так, и этак, но решительно не могу сообразить, какая может быть из этого польза, пока первая идея не пересечется со второй. И тут уж, ребята, посторонитесь: сейчас забьет фонтан!
Мне довелось слышать высказывание о подобном феномене от Брайана Олдиса. По его мнению, книги часто вызревают из двух основных идей, представляя собой, по его выражению, комбинацию «привычного» и «экзотического». Он начинал с «привычного»чего-то близкого, связанного с личными переживаниями и опытом, но не мог превратить замысел в художественный текст, покуда не происходило столкновения «привычного» с «экзотическим». В его случае «экзотическое», как правило, представляло собой тот научно-фантастический фон, на котором проявлялось «привычное», своего рода сцену для драматической постановки «привычного». Как это происходит в случае с бинарным ядом или с волшебным напитком: сочетание двух инертных элементов способно создать смесь с устрашающим потенциалом.
В моем случае тот же принцип срабатывает наоборот. Я начинаю с «экзотического» (хотя это термин Олдиса, а не мой), но оно отказывается трансформироваться в полноценное произведение, пока не катализируется «привычным».
Например, «Хроники Томаса Ковенанта» основываются непосредственнои исключительнона двух идеях: неверии и проказе. Мысль написать роман-фэнтэзи о «неверящем», о человеке, отвергающем саму концепцию явленного ему фантастического мира, впервые посетила меня в конце 1969 года. Но это зерно упорно не давало всходов: как я ни старался, мне не удавалось заставить его прорасти. До тех пор, пока в мае 1972 года мне не пришло в голову, что мой «неверящий» мог бы быть еще и прокаженным. Как только эти две идеи пересеклись, меня охватила творческая лихорадка. Следующие три месяца я провел, почти не вставая из-за письменного стола: делал наброски, вычерчивал карты, вырисовывал для себя образы, изучал все, что может иметь хоть какую-то связь с неверием с одной стороны и проказой с другой. Затем я начал писать.
Я сказал, что принцип срабатывает наоборот, поскольку для меня проказа представляла собой тему скорее «привычную», нежели экзотическую. Прежде мне никогда не доводилось сочинять фэнтэзи, и сам замысел написания книги о «неверящем» в этом жанре был, в некотором смысле, экзотическим. Зато, благодаря тому факту, что мой отец двадцать один год прослужил хирургом-ортопедом в Индии, о проказе и прокаженных я знал немало и не понаслышке.
В случае же с четырьмя новеллами, последовавшими за «Подлинной историей», то лежащие в их основе идеи могут быть обозначены ярлыками «Энгус Термопайл» и «Рихард Вагнер».
Причем, вопреки тому, что так и напрашивается на ум, к категории «привычного» в данном случае относится Энгус.
* * *
Первые наброски «Подлинной истории» были сделаны мною летом 1985 года. В то время я думал, что просто пишу рассказ: старался выжать что мог из посетившей меня идеи.
(А откуда взялась сама идея? Как ни странно, непосредственно из имен персонажей. Ведя машину по Альбукерку, я неожиданно поймал себя на том, что повторяю как мантру слова «Энгус Термопайл, Энгус Термопайл». С чего это имя привязалось ко мне, оставалось только гадать, но я сразу почувствовал его важность. Так и напевал одно и то же, причем не одну неделю. А потом невесть откуда всплыло и другое имяМори Хайленд. Я стал твердить нараспев оба, пока к ним не присоединилось третьеНик Саккорсо. Эти имена так мне нравились, что у меня возникло желание сочинить рассказ, достойный героев, которых могли бы звать именно так.)
Мои первоначальные намерения основывались на обращении к архетипу. Замысел представлял собой некий вариант классического треугольника, историю, в которой Жертва (Мори), Негодяй (Энгус) и Избавитель (Ник) меняются ролями. (Замечу, к слову, что как раз к этому сводится основное различие между мелодрамой и драмой. В мелодраме представлены Жертва, Злодей и Избавитель. Драма предполагает наличие тех же типажей, но акцентирует внимание на смене ими ролей.) Мори становится жертвой Энгуса и получает избавление из рук Никано это, разумеется, не подлинная история. Подлинная заключается в том, как Ник превращает Энгуса в жертву, а Мори становится его избавительницей.
Однако, закончив первый, черновой вариант рассказа, я ощутил острое недовольство результатом по, самое малое, трем причинам, из которых две были осознанными. Во-первых, до меня дошло, что написанное мною никоим образом не обладало совершенством архетипа. Итог работы оказался куда хуже замысла, причем в большей степени, чем обычно. Я намечал создание равностороннего треугольника, что предполагает равное внимание как к каждому из персонажей, так и к изменению им своей роли. Но обеспечить желаемое равновесие мне не удалось.
В первом приближении проблема заключалась в том, что образ хрестоматийного злодея Энгуса оказался намного живее и ярче прочих: в сравнении с ним характер Мори оказался выписанным бледно, а Никаневразумительно. В определенном аспекте это имело смысл: с точки зрения Энгуса побуждения Мори были неизвестны, а побуждения Ника не имели значения. Но результатом явилось то, что я лишь внимательно проследил процесс превращения Энгуса из Злодея в Жертву. Трансформация Мори из Жертвы в Избавительницу свелась к наброску, а то, как Избавитель Ник становится Злодеем, и вовсе осталось без внимания.
(Не будь я столь чертовски медлителен, это дало бы мне превосходный ключ к третьей, неосознанной причине своего недовольства.)
Я был весьма разочарован в себе.
Однако мною осознавалась другая причина недовольства: в отличие от других созданных мною персонажей, Энгус словно выворачивал меня наизнанку, выставляя напоказ темную сторону моей собственной натуры. Казалось, будто я не придумал его, а извлек откуда-то изнутри (используя терминологию Олдиса, обратился к «привычному»). И это заставляло меня стыдиться. Я чувствовал раздражающую уверенность в том, что всякий, кто прочтет «Подлинную историю», увидит «подлинного меня» и испытает подлинное отвращение.
Стыдясь написанного как с художественной точки зрения, так и с сугубо личной, я решил отказаться от публикации. В то время я думал, что этот рассказ никогда не увидит свет.
Однако время творит чудеса. Помимо всего прочего, оно дает возможность подумать. А пораскинув мозгами, я решил как-то разобраться со своим стыдом.
Конечно, с личным моим стыдом ничего поделать было нельзя. Я мог просто отбросить его. Время и размышления подтолкнули меня к выводу, что стыдиться мне, по существу, нечего. Предположим на миг, что мои первые страхи были реалистичны, что я и вправду являлся неким, чуточку подретушированным Энгусом Термопайлом, что «Подлинная история» выставляла этот факт на всеобщее обозрение, пробуждая у читателя отвращение. Что с того? Какое отношение могли иметь подобные выводы к самой «Подлинной истории»? Пусть, чтобы выписать образ Энгуса, мне пришлось покопаться в себетем лучше. Уж во всяком случае, я знал, о чем пишу. Ведь в конце концов самым главным для писателя является не то, что подумает читатель о его персоне, а то, сделал ли он, создавая свое произведение, все что мог. Удалось ли оно? Все прочее не имеет значения.
Относительно «Подлинной истории» ответ был таков: и да, и нет. Да, работая над новеллой, я делал то, что и предполагалось: принял идею «Энгуса» по той простой и самодостаточной причине, что она ко мне пришла, и последовал за ней туда, куда эта идея меня повела, вместо того, чтобы попытаться заставить ее служить моим целям. Но нет, я не сделал все для того, чтобы в художественном отношении произведение достигло как можно более высокого уровня.
Так и вышло, что на протяжении последующих двух лет я снова и снова переписывал «Подлинную историю», пропустив ее через мой текстовый процессор самое меньшее шесть раз. Теперь основное внимание уделялось Мори и Никумне хотелось сделать их образы живее и ярче. Но со временем эти потуги привели меня к заключению о полнейшей моей неспособности создать историю на базе архетипа. Оценивая результат, исходя из первоначальных намерений, я должен был признать свою затею провалившейся. Образ Энгуса захватывал меня настолько, что мне просто не удавалось заставить себя увидеть в Мори и Нике равно значимые персонажи. В том, что можно назвать пространственными рамками повествования, для них не хватало места.
(И снова он был здесь: ключ к третьей, неосознанной причине моего недовольства. Но я опять не разглядел правду.)
К счастью, от окончательной убежденности в том, что «Подлинная история» обречена на художественную несостоятельность, меня уберег психологический феномен, который доктор Ху именует «латеральным мышлением». Если перед вами маячит неприступный утес, а сзади вас настигает неодолимое чудовище, надо улепетывать в сторону. В соответствии с данным изречением я принялся спрашивать себя не «Что не так в моей новелле?», а «Что было не так в изначальном замысле?»
И то сказать, что? Некий огрех лежал прямо-таки на поверхности. «Подлинная история» основывалась лишь на одной идее, тогда как лучшие мои книги произрастали в основном из двух. Стало быть, проблема заключалась в отсутствии второй идеи.
Однако по существу как раз «Подлинная история» являлась второй идеей, а вовсе не первой. И когда я соединил ее с другой, добрых двадцать лет подспудно жившей в моем сознании, меня прорвало.
Подлинная история, однако, заключалась в том, что Энгус никогда не жаловался на обвинение. Он ни словом не помянул о наличии предателя в Службе безопасности, не предпринял ни малейшей попытки защититься и, по большей части, выказывал полное равнодушие к своей участи. Узнав, что «Красотка» будет разобрана на запчасти, Энгус впал в неистовство, однако не помешал Нику и Мори исчезнуть. Так или иначе, на это у него отваги хватило.
При всем его страхе перед заключением, он, по сути сам подписал себе приговор: оставаться в тюрьме, пока не сгниет.
Так заканчивается «Подлинная история». Разумеется здесь нет указаний на то, что события получат дальнейшее развитие еще в четырех новеллахне говоря уж о том, что они получат эпическое осмысление в Вагнеровском духе, приобретя масштабность, размах и претенциозность, сопоставимые с таковыми «Хроник Томаса Ковенанта». А причина заключается в том, что источником данного цикла новелл послужила пластинка с записью оперы Вагнера «Сумерки богов». Таким образом, в действительности все началось на исходе 1966 года.
Нельзя сказать, что приобретя в сентябре 1966 года, эту пластинку, я впервые соприкоснулся с музыкой Вагнера вообще, однако то было мое первое знакомство с произведением из оперного цикла «Кольцо Нибелунга», знакомство, заставившее меня настолько быстро, насколько позволяло состояние моих финансов, приобрести записи остальных трех опер этого цикла«Золото Рейна», «Валькирия» и «Зигфрид». В относительно короткий срок я уразумел, что обрел музыкальное alter egoнечто вроде трансцендентального двойника. Волшебство Вагнера стало для меня источником вдохновения. По правде сказать, кое-какая литературная техника, примененная в «Хрониках Томаса Ковенанта», представляет собой экстраполяцию Вагнеровских музыкальных идей. И содержание «Кольца», а особенно «Сумерек богов» и «Валькирии», тронуло меня, пожалуй, сильнее любой другой истории, с какой мне случалось познакомиться.
Вскоре моя влюбленность в Вагнера вылилась в намерение написать цикл новелл, основывающихся на его эпосе.
Разумеется, в концептуальном, а не в буквальном смысле. Я не собирался пересказывать историю Вотана, обреченного на борьбу за сохранение могущества богов перед лицом угрозы, исходящей от великанов, гномов и людей. Нет, мне хотелось создать аналогию, позволяющую раскрыть ту же тематику и проблематику через образы сотворенные мною. Особенно зачаровывал меня сам Вотан, открывший, что понимание природы его могущества ведет к уничтожению и этого могущества, и его самого, и всего того, что за ним стоит. Более того, понимание природы собственного могущества заставляет его возжелать собственной гибели.
Но идея оставалась полностью и совершенно статичной до 1987 года., когда я сообразил, что использование «Подлинной истории» в качестве отправной точки для дальнейшего повествования откроет передо мной возможность скорректировать несоответствие первоначального замысла и его художественного воплощения. В случае развития темы новеллы в нескольких последующих произведениях относительный дисбаланс ролей превращался из недостатка в достоинство. Ведь как раз здесь и коренилась третья, неосознанная причина моего недовольства «Подлинной историей»подспудное ощущение того, что работа осталась незавершенной и не может быть завершена без катализатора в виде второй идеи.
Из окончания «Подлинной истории» взаимосвязь эпоса Вагнера с судьбой Энгуса отнюдь не явствует. Пожалуй, в этом заключается единственное извинение тому, как много времени потребовалось мне, чтобы понять: Вагнер и Энгус нуждаются друг в друге. К счастью ли, нет лив зависимости от того, как отнестись к данному послесловию, я не могу растолковать названную взаимосвязь без обращения к некоторым особенностям «Кольца».
В общем же плане оперный цикл Вагнера повествует о том, как боги были низвергнуты силой горестного проклятия и героического самопожертвования.
Золото Рейна
Над миром, в котором люди являются слабейшими и наименее дееспособными из населяющих его существ, горделиво властвуют боги (Вотан, его жена Фрика, богиня семьи и плодородия, Доннербог грома, Фробог света, Локибог огня, и Фрейябогиня жизни), хотя они вовсе не древнейшие и не могущественнейшие силы в этой Вселенной. И власть их не безгранична: она зависит от способности принудить к повиновению две обладающих магическими и творческими способностями расывеликанов (созидателей всего исполинского) и гномов (созидателей всего малого). И те, и другие жаждут низвергнуть богов, дабы занять их место. Побуждаемый властолюбием Вотан вырезал из Мирового Древа жезл, на котором запечатлел сделки и соглашения, призванные закрепить его господство, которое, таким образом, становится частью естественного порядка. Но поскольку его превосходство основано на могуществе и законе, а не на любви или доблести, это порождает негодование. Чтобы полностью обезопасить себя и богов, Вотан заключает договор с великанами, дабы те возвели для него неодолимую твердыню, Валхаллу. Он намеревается поселить там героев, чтобы те сражались за него и могли дать отпор любому покушению на его власть со стороны и великанов, и гномов.