Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегченно вздохнула. Не так все оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчелы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зеленое яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, училаэто сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляетсяили нет. Оба просто встречалисьна неполный час, после обедачтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные днидругому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
Ну-с, фрау Каспер, начал он, листая на столе какие-то бумаги, и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
Хорошо, застенчиво сказала Эрика. Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн ее работой или нет.
Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической областито имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.
Ну а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну более или менее? И, прежде чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно:У него, похоже, начинается ремиссия.
Вы думаете, господин Керн?
Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, осторожно произнесла Эрика. Но, о чем он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же: «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад», «Зачем меня оттуда забрали» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития тоска по внутриутробному состоянию Он и сидеть любит согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеетгусто-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар ее школьных лет.
Какой из нее диагност?
Нет, улыбнулся Керн. Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завалаа у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильнаясопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул:
Ретроградная амнезия. Забыл все, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановиласьфрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетчабольшого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному темному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белесые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохраненное. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и все опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.
Сначала вернулись левая рука и затылокгорячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть головуно шеи словно не было вовсе, или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с нимсеребряный шепот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нем чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый сводсиний, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный светнастоящий или такой же иллюзорный, как все остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинкукрепкие, чуть синеватые стебли, непонятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях и сами окаменевшие у корней, и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилкамичуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.
Вот бабочка села на плечотяжелая, как булыжник. От ее веса опять свело рукуот кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы, но ничего не мог поделать.
«Надо вспомнить вспомнить говорил он себе, ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ женыцыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застегнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедешь? В такое времяне будешь рядом?»«Ну и что, при чем тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чем тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем болеедругого.
Пустота, в какие одежки ее ни ряди, все равно остается пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение все остальное. Йохан заглянул внутрь себяи понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.
Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегибаот самых бровей, высокие скулы, нижняя губапухлая, а верхняявялая, изжеванная. Такой рот выдает слабость. Скошенный подбородоккак у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают все четче и четче. Каменьэто по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нем не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостьюобрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином в кемпинге вместе с друзьями.
Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени Грубый слепок с человека.
Йохан с трудом понимал, где он, а гдеотражение, так: размылась, растянулась влажной пленкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своем полусне, и ему почудилось, что истукан напротивзастонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.