Седой повернулся спиной к пожару, на него напала тоска.
«И сегодня никого».
Желтые пальцы вытянулись щепотью, заскрипела сухая кожа. Он принюхалсяиз-за реки потянуло гарью.
«Сколько до срока? День? Два?»
Похоже, он запутался в счете.
С мысли его сбил шорох.
Седой прислушался, звук был непонятен. Он задел сердце, и в груди шевельнулась боль.
«Сегодня, значит».
Он обернулся. Из короткой черной травы, разлившейся по земле от дороги, от забора, из полосатой тени на него смотрели глаза. Синие пятна глаз, жидкие, как газовые горелки. Потом пятна погасли, но не успел он сделать и вдох, вспыхнуло белесое пламя. И сразу ударил гром.
Седой отпрянул, упал, кожей виска почувствовав пролетевшую в сантиметре пулю.
Испугался? Я целился мимо, проверял твой страх, жив он у тебя или умер.
Седой растер ладонями по лицу смешавшийся с грязью пот, выплюнул изо рта кислую земляную кашу.
Живой, произнес он хрипло. И повторил, словно себе не веря:Живой?
Страх жив, сказал невидимка.
Там, откуда он говорил, трава раздвинулась в стороны, и земля будто выдохнула. Приминая траву, по земле прошла холодная струя воздуха. Она обдала ноги от ступни до колена, и Седой ощутил на коже мягкие электрические уколы.
А сам ты? Готов? Ты ведь ждал меня. Ждал ведь?
Нет. Седой покачал головой.
Он солгал. Голову обложило, и язык еле ворочался. Он посмотрел на ноги и увидел, как по складкам мятых штанин залегли голубые змейки. Они то вспыхивали, то потухали медленно. То сползали и исчезали в траве. Самого тела Седой не чувствовал, не было тела. Чувствовал землю, жгущую сквозь подошвы, какая она зыбкая, словно ему не родная, словно он не родился на ней давно, семьдесят лет назад, и не доживал худо-бедно отпущенный Богом срок.
Я не ждал, я крышу чиню. Железо совсем прогнило.
Рядом с домом у крепко сколоченной лестницы широкой белой стопой лежало кровельное железо. Неподалеку валялись сбитые с крыши ржавые покореженные листы. Они упали прямо на огород, примяв густую ботву и обсыпав землю ржавой окисной крошкой.
Надо менять, прогнило. Ты хозяин, Седой. Хороший хозяин, крепкий. И дом у тебя крепкий, вон какой дом. Сто лет простоит, еще и тебя переживет.
Седой хмыкнул. В черной дыре на его лице не было ни одного зуба. Он все пытался как-нибудь ненароком, искоса взглянуть на того, кто с ним говорил. Любопытство сильнее страха. Страх, он живет всегда, к нему привыкаешь, как привыкают к боли, к чужим смертям и тупому каторжному труду.
«Скорей бы уж, думал он. Раз пришел, чего зря болтать».
Давай, крикнул он зло и, набрав горькой слюны, плюнул в тень от забора. Обещал ведь.
Спешишь, Седой, не спеши. Чего другого, а времени у нас хватит. Времяэто мое хозяйство. Самый главный начальник лично поручил мне его, знал, старик, бухгалтерия у меня строгая.
«Болтун, Седой поморщился недовольно. И там одни болтуны. Меня бы к вам в свое время».
Он погладил под рукавом плечо. Плечо было твердое, словно корень, и под кожей шевельнулся бугор. Топор лежал близко, в траве.
«Попробовать, хуже не будет. Самое худшееэто смерть, а смерти он не боится. Пусть. Интересно даже, выстрелит он опять или нет».
В небе гулко загрохотало. Гроза гуляла над городом и задымленным серым краем налезала на заречную часть. Здесь было темно, а там, над городом за рекой, темень стояла адская. Лишь языки пожара вырывали по временам из тьмы скользкие от дождя крыши да молнии норовили попасть в высокий крест колокольни.
Здесь, в Заречье, на безлюдной окраине города, где одиноко, словно на выселках, стоял дом Седого, тучи были пореже и дождь не шел. Редкие тяжелые капли ударяли в пыль за забором, и над дорогой взметывался фонтан. Метрах в трехстах за лугом, за полосой шоссе тучи брюхом приминали деревья, лес шумел, мрачнея и негодуя.
Седой шевельнул рукой и потянулся в сторону топора. Голос в траве молчал. Седой нагнулся, взялся за топорище, выхватил топор из травы. Из тени у забора ни звука. Потом трава заходила, и раздался глухой смешок.
«Видит».
Рука Седого с топором опустилась.
А что, Седой, голос зазвучал громко, будто говорили возле самого уха. Трава у забора вздыбилась и почти сразу опала, топором тебе когда-нибудь приходилось работать? Не пулей, а топором?
Седой выпрямился растерянно, топор сполз в сырую траву.
Говори. начал он и тут же позабыл, что хотел сказать дальше.
Всполох от грозовой зарницы докатился до края леса. Лес окатило светом, синяя полоса шоссе высветилась и пропала. Где-то у реки близ моста сквозь бормотанье туч негромко запел мотор.
В траве у забора молчали, потом голос сказал:
Мне интересна ваша порода, Седой. Не ты, а вообщевы все. Такие, как ты. Мне с вами легко, что ли. С другими трудно, а с такими, как ты, легко. Седой, ты мать свою помнишь?
«Бога проси. Бога проси. застряла в голове у Седого прокравшаяся из детских снов старая бабкина приговорка. Бога. Бога.»
«К черту!»Он повернулся спиной к забору и сделал шаг в сторону дома.
«Плюну, пойду, ничего не будет, остановился он, сгорбившись. Нога зацепилась за топорище. Седой покачнулся, но не упал. Нет, нельзя уходить. День сегодня такой. Мой день. Все ради этого дня. А яуходить».
Все-таки он подошел к серой громаде дома, ногой подбил на крыльце вылезшую из паза ступеньку.
«Худо, надо чинить».
На голову из-под навеса полетела труха. Седой протер ладонью глаза. Странная мысль пришла ему в голову. Он посмотрел на собачью будку, которая стояла в углу двора между крыльцом и домом, ветхая с позеленевшими досками и старой, латанной крышей.
«Волк, он что, помер?»
Пес был моложе своей конуры, но по собачьим летамстарик. Приблудным мокрым щенком залез он как-то ранней весной в конуру, где и духу-то песьего не было почитай лет двадцать. Седой тогда его не прибил, просто забыл про мелко поскуливающего кобеленка, а когда от конуры завоняло, он сжалился, бросил кость. С тех пор прошло много лет, сколькоСедой не считал.
Он тихо подошел к будке и, с трудом сгибаясь, заглянул в теплую собачью дыру. И чуть не упал, отпрянув. Из черного круга прямо ему в лицо смотрела чужая незнакомая морда в гладкой слипшейся шерсти и с кровавыми обводами век. Это был его Волк, но не такой, каким он привык его видеть днем. Глаза собаки были открыты, но в них жил только сон, они казались выточены из стекла и лишь глубоко на дне едва-едва пробивался маленький лучик жизни.
Собака его не видела. Она спала, дыхание пса было ровным. С таким Седой не сталкивался ни разу. Он даже позабыл на мгновенье о голосе в траве у забора. Верный Волк, знавший и топор, и палку хозяина, дрыхнет, как последний предатель, в вонючей свой норе, а хозяина в это время.
Седой ткнул твердым пальцем в скользкую собачью губу. Пес вздрогнул во сне, судорога прошла по телу, но позы он своей не сменил. Волк не хотел просыпаться. Чужой близко, чужой у забора. Но ни лая, ни клочьев пены, ни наскоков и глухого рычания, когда пес отбегает наискось от врага, уворачиваясь от занесенной руки.
Скотина! Седой плюнул в собачью морду, потом просунул руку в дыру и нащупал на желобе справа теплую от собачьего жара бутылку. Такая у него была хитрость. Седой прятал в конуре поллитровку. Ни от кого. Просто приятно думать, что, вот, есть на земле место, про которое знаешь: свято.
И тайну святого места охраняет клыкастый волк.
Не охраняет. Спит собачьим сном, сук видит.
Седой отвинтил пробку и хлебнул, запрокинув голову, крепкой горячей жидкости. В стекле бутылки отразился пожар. Ветер за рекой смахнул с языков пламени завесу дыма и гари или молния просверлила воздух, Седому было плевать. Он утерся, убрал бутылку и, силой дернул пса за ухо. Пес зарычал во сне, но не проснулся.
Что, обернулся он к источнику ненавистного голоса, за дурака меня держишь? С такими тебе легко? А много у тебя таких-то? А? Сволочь.
На мою жизнь хватит. Голос над ним смеялся. А она у меня до-о-о-олгая.
У Седого потемнело в глазах. Злость прорвалась наружу. Водка подхлестывала его изнутри, и сердце прыгало чертом.
Сволочь, повторял он, вдавливая подошвы в траву. Он шел к проклятому месту, и голос пока молчал. Трава стояла спокойно, лишь ветерок, дувший к дому от леса, приглаживал верхушки стеблей, и на траву набегала рябь.