Надя могла бы купить себе ситчику к весне на кофточку, а вотне купила. Кофту съел Василий Алексеевич. Работы в городе достать было нельзявсе учреждения набиты, все говорили о сокращениях. Единственное разумное оказывалось не терять времени и готовить к осени зачеты. Василий Алексеевич с некоторым страхом начал работать. Надя похвалила:
Я уже сказала на службе, что ты начал чертить, а то все смеются.
Поднимался Василий Алексеевич теперь на заре. Матрена во дворе давала ему умыться из ковшика: «Ты уж молочка-то выпей парного, я не скажу». Он садился за столза чертежи, почесывая босой ногой ногу, которую щекотали мухи. Он весь вдруг настораживался, когда за стеной просыпалась Надя. Обернув голову, раскрыв рот, стиснув карандаш, глядел на стену. И ловил себя на этом: «Фу, как глупо, неуместно». Когда в столовую входила Надя, умытая, свежая, с локончиками, кровь у него начинала биться и прыгать, как розовая жидкость в стеклянной трубочке с шариком, что продают на вербах.
Он показывал ей проект вокзала, Надя кивала головой:
Хорошо, мне нравится, Вася. Но уж очень как-то малопрактично. Я люблю маленькие домики, с палисадником. Качели, на лужкешар. Резеда, душистый горошек Вот моя мечта
Василий Алексеевич не спорил, улыбался. Он решил «открыть, наконец, ей глаза». Она должна увидеть голубой город. Глупо было о нем рассказывать. Нужно показать. Она поймет. Дармоеда не зря кормили четыре недели.
Василий Алексеевич достал у матери из сундука холст, загрунтовал его и осторожно, не спеша, начал работать в часы, когда Надя на службе. Он закрывал глаза, и в воображении развертывалась перспектива уступчатых домов, цветочные ковры улиц, стеклянные купола, мостыточно радуги над городом счастливого человечества.
Когда слишком уже горела голова от работы и дрожали руки, он прятал холст под диван, брал картуз и шел за реку, не замечая ни пыли, ни гнилых заборов, ни приветливо кланяющегося Пикуса в дверях лавки. На той стороне реки шагал некоторое время по низине в мокрой траве и ложился на зеленый пригорокна спину, скрещенные руки под голову.
Голубой свет неба лился в глаза, солнцем припекало щеку, на медовой метелке возилась пчела. Налетал ветер, шумя осинами, собирая с земли островатый запах трав, меда, влаги. Все это было очень хорошо. Глаза слипались, мягкий толчок блаженно потрясал телои вот он спал
. . . . .
Сверху вниз, как ночная птица, скользнул аэроплан, и женский голос оттуда крикнул: «Жду, приходи» Прозвенел: «Жду!..» Наконец-то И он идет по широким блестящим лестницам уступчатого домавверх, вниз, мимо зеркальных окон. За ниминочь, прорезанная синеватыми мечами прожекторов. Мерцают светом изнутри круглые крыши Огни, огни Снова лестница вниз. Он бежитзахватывает дыхание. И вот необъятная зала, посредибассейн. Тысячи юношей и девушек плавают, ныряют Сверкают зубы, глаза, розовые плечи Он скользит по мраморному краю, ищет, всматривается: где она, та, кто позвала?.. Милое, милое лицо И он чувствуетсиние глаза вот, где-то сзади, где-то сбоку
Василий Алексеевич приподнимался, садился на пригорке, дико оглядывая луга, разлив, осины, играющие с ветром, серенький городок за рекой. И лицо его, должно быть, в эти минуты пробуждения овеяно было светом фантастических огней.
Мелкие события
В сумерки Василий Алексеевич проходил по переулку имени Марата. Через забор в щель кто-то крикнул ему страшным голосом:
Мы тебя разнавозим!
И затопали ноги, убегая по пустырю.
Когда он пришел домой, Надя сидела у стола и сморкалась в свернутый шариком платочек, вытирала глаза. Она сердито отвернулась от Василия Алексеевича. Он пришипился на диване. Она заговорила:
Как не понять, что ты меня компрометируешь Бог знает что говорят по городу. Сегодня утром эта дрянь Раиса заявляет, нагло глядит на меня: «Вы, душечка, пополнели». Утевкинтот просто хамски стал держаться, едва здоровается. Хоть не живи Очень тебе благодарна
У нее припухли губы, висели волосы перед глазами. Василий Алексеевич, потрясенный, сказал тихо:
Надя, я не понимаю.
Она обернулась и так поглядела покрасневшими глазами, что он сейчас же опустил голову.
Я заранее знала, что ты так ответишь: «Не понимаю» А чего ты понимаешь? Ходишь по городу, как лунатик На базаре уж все знают: «Вон жених пошел» Со смеху прямо катаются Жених!
Надя, мне казалось, что это само собой должно выйти
Что?.. Замуж, за тебя?.. В самом деле не мешало бы тебе серьезно полечиться
Надя оттолкнула тарелку с недоеденным, ушла к себе, легла. У Василия Алексеевича в голове началась такая толкучка, что пришлось посидеть на крыльце. Голову стискивало свинцовым обручем, он прирастал к ступенькам, не решаясь кинуться к Наде, разбудить и сонной сказать: «Надя, люблю, Надя, страдаю, Надя, сжалься, хочу тебя Гибну» В темноте подходила собака Шарик, нюхала Василию Алексеевичу коленку и вдруг, царапая по земле лапами, завивалась и щелкала старыми зубами блох в задней ляжке. За низенькими крышами, за скворечнями разливался еще мертвенный оранжевый свет зари. Небо было непроглядное. В холодке за плетнем у соседа шелестели листья. Разумеется, Василий Алексеевич ничего не решил и не понял в эту ночь.
Назавтра он ждал продолжения разговора. Но день прошел обычно жаркий, с мухами. Ветер гнал пыль по переулку. Надя появилась к обеду мимолетом; что-то укусила, в глаза не взглянула ни разу, убежала.
Томиться, ждать ее было невыносимо. И в первый раз Василия Алексеевича укололо сомнениездорово, как иголкой, запустило под мозговые извилины: а куда, собственно говоря, Надя уходит каждый вечер?
Он выскочил на двор, нагнув лоб, пошел на Матрену она колола лучинки.
Куда Надя ушла?
Милый, не знаю. Чай, к Масловым, все к ним.
Кто такие?
Масловы-то? Лавошники. Раньше богатеи были и теперь, слава богу, с достатком. Слетай, они недалеко.
Прежние сады Масловых тянулись версты на три вдоль реки. Теперь остался трудовой участок, огороженный новым забором, а гдеколючей проволкой, запутанной по зарослям акации. Около этих акаций Василий Алексеевич и остановился. Взялся руками за пояс, глядел в пыль.
Он очутился здесь, как во сне: после слов Матрены уже стоял около этих акаций. Промежуточного ничего не было. «Войду и, если она там, скажу, что» В это время за акациями засмеялись. Он нагнулся и между стволами увидел Надю и какую-то полную краснощекую девушку. Они лежали на лужку, на одеяле, на ситцевых подушках. Перед ними стояла пожилая, на низком ходу женщина, на руке держала платье, видимо, портниха. Большие губы ее вытянулись, улыбались добродушно, глуповато. Краснощекая девушка проговорила, мотаясь по подушке:
Ох, умереть! Так отчего же вы, Евдокия Ивановна, замуж не вышли?
Порфирий Семеныч ужасно сколько раз умолял, плакался: «Евдокия Ивановна, измените ваше решение». Но я: «Порфирий Семеныч, как я пойду замуж, когда я щекотки боюсь, не переношу».
Ох, не могу Ну, а он что же?
Да что ж тут поделаешь, янепреклонно. Ну, он с горя и присватался к Чуркиной, Настасье. Настасьярада-радешенька, приданое справила, подвенечное платье сшила. Вотсвадьба, а вечером Порфирий Семеныч является к невесте пьяный, конечно, и все платье ей облювал подвенечное. «Я, говорит, первую любовь не могу забыть»
Портниха насмешила и ушла. Девушки кисли от смеха и жары на подушках. Порыв предвечернего горячего ветра пронес над садом облако пыли. Краснощекая Зоя Маслова приподнялась и, оправляя голыми до плеч руками рассыпавшиеся волосы, сказала:
Что же он не идет в самом деле, дурак несчастный. И опять легла, обняла Надю за талию. Цыпочка моя, котинька, не обращай внимания, наплюйпусть языки чешут, кому не лень. Живи, заинька, как тебе подсказывает молодое сердце. Валяй вовсю, покуда валяется. Она засмеялась и куснула Надю за шею. Старая будешьтак не заваляется, кукушечка.
Помолчав, повертев травинку, Надя ответила:
Тебе хорошо, с деньгами. А мне своим горбом старуху корми да этого блаженного. Надеялась, выписалапоможет, облегчит Ужасное разочарование, Зоечка. И при этом влюбился в меня, можешь себе представить.