И на кой черт нужно было фотографировать останки фашиста!
А мой «як», надрываясь в последних тяжелых вздохах карабкался все выше и выше, Он, точно разумное существо, понимал, что наше с ним спасение :может быть только в высоте.
Через полминуты дым и огонь исчезли. Начавшийся было пожар погас. Остатки горячей воды и пара быcтро вылетели через открытую кабину. Я давно летаю без фонаря.
Снова вижу землю и небо. Беру курс на восток, на солнце: там свои, а внизу противник, Дотяну ли до линии фронта?
Ответ дал мотор. Он не вытерпел тряски и стал захлебываться металлическим кашлем. Словно моля о помощи, из него хлынули обильные масляные слезы. Желая облегчить его страдания, я уменьшаю, обороты. Тряска ослабла, но появился какой-то скрежет, писк, запахло едкой гарью и бензином. Я понял, что вот-вот остановится винт. В такие мгновения летчик всегда глядит на прибор высоты. Сейчас я его не вижу: масло. залепило очки. Чуть было я их не сбросил, но опомнился. Ни в коем случае не снимать очки, а то от горячего масла можно ослепнуть. Перчаткой протираю стекла. Взгляд снова на высотомер. Стрелка показывает 1100 метров. Можно спланировать километров 10 — 12, а я нахожусь от передовой, наверное, не меньше чем на 30 — 40. Вся надежда на мотор.
Масла так много набралось в кабину, что дышать трудно. Нестерпимо жарко, душно. Высовываю голову из кабины, но тут же приходится отпрянуть назад: по лицу хлестнули раскаленные газы, выбрасываемые из патрубков.
От липкой масляной жары мне стало уже невмоготу. Масло заползло в рот, в нос и жжет легкие. Оно окончательно зашторило глаза. Я понимаю, что масло должно вот-вот все выбить из мотора и тогда будет легче. Жду. Креплюсь.
Дождался. В кабине просветлело. Масло больше не слепит глаза: вылилось. Снимаю очки. Солнце ударило в глаза. Рядом, крыло в крыло, словно взяв меня под руку, летит Ваня Хохлов. Приятно в трудную минуту видеть друга. Он должен знать, далеко ли до линии фронта.
— Ну как, передовая скоро? — нетерпеливо спрашиваю его.
Ваня ободряюще улыбается:
— Дотянешь. Наверняка дотянешь.
Его слова придали уверенность. Однако мотор начал терять мощность, и машина уменьшила скорость. Без масла и воды двигатель не может работать. Хоть бы еще он потянул две-три минуты. Не увеличить ли газ? Нельзя: в таких случаях лучше всего не менять режим работы двигателя. Но он все равно уже еле-еле тянет. В надежде на случай решаюсь прибавить обороты. Сейчас один метр пути может решить: увижу я товарищей или распрощусь с ними навсегда.
Плавно до отказа даю сектор газа вперед. Мотор набирает силу. Чудо! Я снова иду вверх. Не один десяток метров пути отвоеван у смерти. Это ли не победа!
Торжество было коротким. В моторе что-то затрещало, зашипело. Обороты резко упали. Тяги почти никакой. Хотя сектор газа и дан полностью вперед, но я продолжаю давить рукой на него. А мотор, задыхаясь, угрожающе трещит и чихает. Я вижу, что он весь раскалился и уже выплевывает языки пламени, точно сгустки крови. Как бы опасаясь неосторожным движением потревожить мотор, отдавший мне все, что мог, убираю руку с сектора газа. Мотор, словно обидевшись, что я потерял в него надежду, окончательно обессилел и заглох.
У меня теперь осталось только одно — ожидание, беспомощное ожидание. Но в ожидании нельзя не волноваться, нельзя не думать об опасности. Эта штука слишком серьезная, а я пока — не имею возможности защищаться и, может быть, снижаюсь прямо к врагу. Мне сейчас нельзя быть ни храбрым, ни трусом. Для этого тоже нужны условия. Я имею пока только одну возможность — приземлиться, чтобы потом можно было постоять за себя.
Земля! Летчик на войне особенно тесно связан с землей. Она для него после сурового неба всегда желанна, Сейчас же я был не рад ей. Она пугающе приближалась и приближалась гораздо быстрее, чем я хотел бы. Остановившийся трехлопастный винт оказался страшным тормозом, и самолет круто снижался.