Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.
Ба, да это никак Сашка Буров! оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:
Ты, главное, не расстраивайся, тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает:Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.
Я и не огорчаюсь, говорю я. С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.
А вот здесь ты, Сашка, не прав, заявляет в полный голос Николай Криницкий. Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу: главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?
Чего? говорю. Какое еще тело?
Николай Криницкий смотрит на меня, как на последнего на свете кретина.
Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? говорит он. Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?
Ну, с Никитиным, отвечаю.
Никитина ты сюда привез?
Ну, привез, говорю. Только я на борту его оставил, на орбите.
Это ничего, заявляет мне Николай Криницкий. Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.
Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.
Какие еще похороны? спрашиваю.
Пышные, отвечает мне Николай Криницкий. Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.
Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.
А без похорон, спрашиваю, никак нельзя обойтись?
Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.
Без похорон, Сашка, говорит, никак нельзя. Главноегуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.
У нас для него даже кладбище специальное есть, добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.
Слушай, Коля, говорю я Криницкому. А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?
Он на меня смотрит очень серьезно, а потом заявляет без тени смущения:
Ты, главное, Сашка, вот что, говорит он. Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.
Интересно, говорю. И как же ты теперь, прикажешь себя называть?
Никол.
Что-о-о?
Никол, заявляет он по-прежнему без тени смущения. Зови меня Николя. С ударением на последнем слоге.
Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковые, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?
Николя так Николя, говорю я. А можно корочеНик?
Нет, говорит. Ник никак нельзя.
А Николай?
И Николай нельзя, говорит он. Николайимя резервное.
Ладно, говорю я. Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?
Где точнее? спрашивает он.
Где-то на подводных плантациях.
На Земле? спрашивает он.
На Земле.
Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.
Тогда это не я, заявляет он во всеуслышание. Наверное, Сашка, это как раз и будет Николай, вот что я тебе скажу.
Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.
Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.
Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.
Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.
Дела, заявляет он строго. Делаэто хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?
Полон рот, говорит лже-Миронов. Ракету с леса сниматьраз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.
Да, говорит Николя Криницкий, поразмыслив. Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное, непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?
В этой фразе весь Криницкий перед вами, как под рентгеном.
Да не корабль, поясняю я. Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.
Подожди-ка, дай сообразить, говорит он, вдумываясь в услышанное. Народ, Сашка, все равно придется собирать.
И поворачивается к лже-Миронову.
Твои-то, главное, смогут?
Вполне, говорит лже-Миронов.
Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.
Значит, ты со своими, да мы втроемэто уже шесть, да Сашка Буровсемь, да Манины
А что, Маня тоже здесь? кричу я. Сами понимаетевсе-таки в одной группе учились.
Здесь, ухмыляется лже-Миронов. И даже не один.
Да Котовы, считает между тем Николя Криницкий. Это уже четырнадцать
Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:
Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?
Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:
Вот здесь ты попал, Сашка, говорит, пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.
Ну когда же ты перестанешь? обрывает его лже-Миронов. Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.
Устроить? говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.
Я пока за своими сбегаю, говорит лже-Миронов, и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагаем по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборотвстают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.
А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частейсимплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трехчетырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексывеличиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.
Что-то, говорю, пустовато тут у тебя.
Новостройки, заявляет на всю улицу Николя КриницкийЗдесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.
Я направился к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.
Вот, говорю. Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.
Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: БУРОВ. Потом поворачивается ко мне и деловито осведомляется:
Ты какое имя себе выбираешь?
Не понял.
Какое имя себе берешь? нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. Саша или Шура, или Александр, или какое? Ну?
А это обязательно?
Конечно, обязательно, произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. А как же иначе?
Действительнокак же иначе?
Не знаю, говорю я. Как-то мне безразлично.
Ладно, говорит он. Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главноечтобы не возражал, я вот что тебе скажу.
Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке: