Волна наступающих отхлынула от стен и, вначале медленно, затем ускоряясь, стала откатываться с кремлёвского вала. Люди побежали к реке спасать лодки, чтобы спасти свою шкуру.
Стойте! Назад! напрасно кричал ябегущих было уже не остановить. Предатели! Порублю! я бросился с вала наперерез беглецам.
Мелькнуло испуганное смуглое, узкоглазое лицо татарина. Он успел отскочить в сторону, а я споткнулся и не попал по нему саблей. Это спасло татарину жизнь. Я с горя ударил кулаком по земле:
Трусы! Трусы! Нас ведь больше, чем их!
Пробегающий мимо казак помог мне подняться. Я схватил его за грудки:
Ты куда, сволочь, бежишь, если атаман зовёт на приступ?!
Батька, коли спалят рейтары и стрельцы струги, не уйти нам от города!
Зарублю! закричал я.
Казак оттолкнул меня, и я вновь упал.
Соколы, робята, остановитесь! Стойте!
Никто не слушал атаманавсех охватила паника.
Чёрт бы вас всех побрал, трусы! Не хотите воли, так готовьте ваши шеи под боярское ярмо! я сдёрнул с головы повязку и отбросил в сторону.
Рана на голове открылась и вновь стала сочиться, заливая лицо кровью. Из глаз от отчаяния и бессилия текли слёзы, которые смешивались с кровью, а затем и с землёй, в которую я уткнулся и бил кулаками, словно это она была виновата. Никто ничего не мог изменить
Неудачная осада Симбирска надломила меня, и я так и не смог оправиться. Это было первое поражение и Я впервые увидел, как паника меняет людейничего для них больше не свято и ничего им больше не нужно, кроме спасения собственной шкуры
Надо мной склонился Чертёнок.
Вот ты где, батька, а я тебя ищу! услышал я обеспокоенный голос есаула. Ты ранен? он увидел моё лицо.
Всё, Микифор, мы проиграли! прошептал я.
Эй, сюдаатаман ранен! крикнул Чертёнок, протёр мне лицо и случайно задел рану на голове.
В тот же миг мне показалось, что внутри головы разорвалось пушечное ядро.
Я не помню, как меня тащили на струг. Казаки поспешно бежали от Симбирска вниз по реке. Это было поражение. Первое поражение, но война не окончиласьона продолжалась с новой силой
Очнулся я незадолго до рассвета. В голове шумело и гремело, словно рядом взрывались пушечные гранаты, и продолжался бой. Я с усилием оторвал голову от деревянной скамьичей-то кафтан, пропитанный моей кровью из открывшейся на голове раны, сполз на дно.
Где мы? прохрипел я, не узнавая свой хриплый, каркающий голос.
Всё в порядке, атаман, донёсся с кормы голос Чертёнка.
Сумерки смазали его молодое, красивое лицопередо мной серел незнакомый овал, который иногда скрывали малиновые круги. Тогда мне приходилось моргать, чтобы согнать с глаз малиновую пелену.
Мы в безопасности.
Да пошли вы к чёрту! я со стоном опустил голову. Всё, Симбирск потеряли, заскрипел зубами. Ничего, мы ещё вернёмся.
Возьмём помощь и вернёмся, батька-атаман! подхватил Микифор. Васька Ус и Шелудяк подкинут людей из Астрахани. Пётр Шумливый пришлёт царицынских. Там, в остроге ещё остались наши, тысяч двадцать. Думаю, продержатся и дождутся нашей подмоги.
Продержатся, прохрипел я.
Атаман, пить хочешь?
Нет, от боя под Симбирском мне было муторно.
Такую муть, поднявшуюся от сердца, никаким вином не заглушишь. Скоро зима, казаки воевать не будут, придётся зимовать, а весной крестьяне не смогут помочьу них своя работа. Придётся начинать всё сначала
Надежда была на то, что на Дон сбежится зимовать множество голутвенных и беглых крестьян, будников и поливачей с арзамасских поташных заводов. Весной поднимемся, пойдём до Москвы неукротимой лавиной. Я улыбаюсь. Ещё поквитаемся с Милославскими, Долгорукими, Барятинскими
В Самаре я узнал о судьбе своего покинутого двадцатитысячного войска, оставшегося защищать острог. В живых осталось всего четыре сотни Погиб Иван Лях
Много было выпито вина в Самаре и передумано тяжёлых дум. Пока жив буду, отомщу за каждого убитого. Стократ отомщу, под корень выведу всё боярское семя. Война не на жизнь, а на смерть!
Подолгу не задерживался ни в Самаре, ни в Саратовевидел и чувствовал, что горожане начали колебаться, бояться и чураться меня. «Нет лихого атамана во главе многотысячного войскатеперь и полтысячи не наберётся во главе с беглым казаком Стенькой Разиным, думали они. Разве может он теперь нас от боярского войска защитить?!» Остановился и крепко передохнул лишь в Царицыне у своего старого боевого атамана Фёдора Шелудяка. Фёдормолодец, и город был в надёжных рукахздесь ещё не чувствовалось поражения. Симбирск был слишком далеко.
* * *
В Царицыне я провёл три недели, обговаривая с Фёдором план будущей весенней кампании. Василий Ус обещал прислать своих людей. Наступила зима, я рассылал атаманам письма, чтобы возвращались на Дон. Надо было выиграть время, собрать силы, дать людям передышку. Но никто не возвращался, только по городу начали гулять слухи, что рубят воеводы крестьян да казаков, лютуют бояре да дворяне. Иван Милославский вступил в Симбирск, правит сыски, город почти обезлюдел. Там погиб брат Василия УсаСерёжка. Василий Ус прислал письмо, что казнил на майдане астраханского митрополита и старцев Троицкого монастыряу них обнаружилась переписка с князем Долгоруким. В городе пошарпали и порубили уцелевших дворян и их семьи, скинули с раската дорогого аманатакнязя Львова после того, как была доказана его вина в сговоре с митрополитом.
А в это время в Нижегородском, Курмышевском и Алатырском уездах зверствовали Долгорукий и воевода Фёдор Леонтьев. Лазутчики доносили, что пленных воеводы не берут и на всех лесных дорогах висят наши люди. Попался мой поп Андрюшка с прелестными грамотамитак и не довёз их до Москвы. Леонтьев приказал отрубить ему голову.
Где же ты, моя шестидесятитысячная сила, по каким степям, лесам и кривым дорогам разметало тебя?! Напуганные крестьяне, растерявшие весь свой боевой запал, разбежались по домамтеперь многие из них «украшают» по бокам дорог зимние деревья. Черемисы, татары, мордва ушли в степиобещали объявиться по весне. Долгорукий дошёл до Арзамаса, где почти каждый второй пострадал от его пыток. Лютовал князьзначит, боялся.
Разбили Акая Боляева, моего друга и брата, которого лучше знали по прозвищу Мурзайка, потому что он сам из дворян, сын мурзы, как и Карачурин, а вот встали же на сторону народа. Даже неизвестно в точности, сколько его мордвы полегло под Алатырёмбой с Юрием Барятинским был жарким. С остатками войска Мурзайка ушёл в леса, а в середине декабря люди Барятинского настигли его и схватили. Нет больше славного атамана, вечно улыбающегося, свободолюбивого человекамурзы Акая Боляева, казнили его смертью лютойчетвертовали.
На слободской Ураине хозяйничал зверь Григорий Ромадановскийсёк руки и ноги, вешал почём зря. Оттуда спешно отходили разбитые сотни Минаева, Черкашенина и моего брата Фролки.
Испуганные бояре теперь люто мстили, зверствовали, пытались кровью заглушить свой страх, отомстить холопам, осмелившимся их ослушаться: вырезали сотни ни в чём не повинных крестьян, выжигали деревни и сёла, рубили руки и ноги, жгли глаза, клеймили. Свой путь бояре обозначали залитыми кровью площадями городков и виселицами, на которых гроздьями висели повешенные. Даже земля, казалось, отрыгивала кровью да трупным запахом, словно не могла в себя столько всего впитать
Но, несмотря на всё, ещё десятки тысяч крестьян хоронились в лесах со своими бесстрашными атаманами, уничтожая рыщущие дворянские отряды, отбивая обозы. Война продолжаласьещё не было побеждённых и победителей. Война продолжалась не на жизнь, а на смерть
Всё, Фёдор, больше так сидеть я не могу! я снял с плеч и бросил на лавку кунтуш, встал посреди комнаты и огляделся: на стенах ковры, добытые в Фарагане, на полу тканные половики, большая печь с палаткой и трубой.
Слышен треск горящих поленьев, запах смолыизба жарко натоплена. Окна затянуты тонко скобленым бычьим пузырём. За столом сидит Фёдор Шелудяк в простой, грубой белой рубашке. Локти лежат на голубой скатерти. В стороне на столе стоит большое блюдо с жареными чебаками, кувшин с мёдом. Я подошёл к окнуздесь было ясно слышно, как завывает на улице метель.