Но Солнце светило по-прежнему. Плот дрейфовал по просторному Скамандеру; теперь берега были настолько низкими и лишенными растительности, что казались не более чем далекими темными линиями. Вечером Солнце будто тонуло в реке, разливая по воде красновато-коричневое зарево, постепенно тускневшее и темневшее по мере исчезновения светила.
В сумерках пилигримы развели костер и собрались вокруг него, чтобы поужинать. Они все еще обсуждали тревожное потемнение Солнца, но теперь занимались главным образом эсхатологическими разглагольствованиями. Субукьюль возлагал всю ответственность за жизнь, смерть, будущее и прошлое на Гильфига. Гакст, однако, заявил, что он чувствовал бы себя спокойнее, если бы Гильфиг впредь демонстрировал способность более эффективно управлять делами этого мира. После этого спор стал принимать напряженный характер. Субукьюль обвинил Гакста в поверхностном понимании всемогущества, а Гакст позволил себе такие выражения, как «легковерие» и «слепое поклонение». Гарстанг вмешался, указывая на то обстоятельство, что им еще не были известны все факты, и что ритуал очищения у Черного обелиска мог бы прояснить ситуацию.
На следующее утро паломники заметили, что впереди реку перегородила огромная гать, и что поперек единственной протоки, позволявшей плыть дальше, висела тяжелая чугунная цепь. Паломники подплыли к плотине так, чтобы оказаться как можно ближе к этому промежутку, после чего бросили за борт камень, служивший якорем. Из находившейся неподалеку хижины выскочил отшельник-смотритель гати обросший субъект с длинными костлявыми конечностями, в оборванной черной хламиде и с чугунным жезлом в руках. Прыжками подбежав по гати к плоту, он наклонился, угрожающе глядя на паломников. «Назад! Назад! закричал он. Я запрещаю спуск по реке! Никому не позволено плыть дальше!»
Гарстанг выступил вперед: «Прошу вас о снисхождении! Мы паломники, направляемся в Эрзе-Дамат, чтобы совершить обряды очищения. Если вы взимаете сбор с проплывающих через плотину, мы могли бы заплатить такой сбор, хотя уповаем на вашу щедрость и просим избавить нас от излишнего расхода».
Размахивая чугунным жезлом, смотритель-фанатик хрипло расхохотался: «Мой налог невозможно отменить! Вам придется казнить самого греховного из вас если кто-нибудь из вас не продемонстрирует свою добродетель к моему удовлетворению!» Широко расставив ноги, отшельник стоял на плотине в развевающейся на ветру черной хламиде и грозно взирал сверху на плот.
Паломники почувствовали себя неудобно все украдкой поглядывали друг на друга. Послышалось бормотание, вскоре превратившееся в сумятицу взаимных обвинений и претензий. Преобладали настойчивые возгласы Казмайра: «Меня никак нельзя назвать самым греховным! Я всегда вел целомудренную, аскетическую жизнь и, даже если участвовал в азартных играх, игнорировал неблагородные преимущества!»
Другой пилигрим воскликнул: «Моя добродетель тем более неоспорима: я ем только вареные сухие бобы, опасаясь погубить жизнь какого-нибудь существа!»
Третий провозгласил: «Мое благочестие еще более очевидно, ибо я питаюсь исключительно шелухой тех же бобов, а также опавшей корой, опасаясь покуситься даже на растительную жизнь».
Четвертый откликнулся: «Мой желудок не выносит пищу растительного происхождения, но я придерживаюсь тех же возвышенных идеалов и позволяю себе поглощать только падаль!»
Пятый похвалился: «Однажды я переплыл озеро, охваченное пламенем, чтобы оповестить пожилую женщину о маловероятности катастрофы, предчувствие которой вызывало у нее смертельный страх!»
Кугель заявил: «Вся моя жизнь последовательность событий, воспитывающих смирение и скромность, я непоколебим в своей приверженности справедливости и равноправию, даже если мои усилия наносят мне ущерб».
Войнод исповедовал не меньшую стойкость: «Правда, что я кудесник, но я посвящаю магические навыки исключительно исправлению социальной несправедливости!»
Наступила очередь Гарстанга: «Моя добродетель самого существенного свойства, так как она проистекает из квинтэссенции эрудиции, накопленной на протяжении столетий. Как я могу быть не добродетелен? Мне безразличны заурядные человеческие побуждения».
В конечном счете высказались все, кроме Лодермульха тот стоял в стороне, горько усмехаясь. Войнод указал на него пальцем: «Говори, Лодермульх! Докажи свою добродетель в противном случае тебя сочтут самым греховным из нас и принесут в жертву сумасшедшему смотрителю!»
Лодермульх рассмеялся. Повернувшись, провост совершил атлетический прыжок и приземлился на выступе ближайшей опоры плотины. Проворно взобравшись на парапет, он выхватил шпагу из ножен и приставил ее наконечник к горлу смотрителя: «Мы все тут грешники, в том числе ты! Кто ты такой, чтобы предъявлять нам нелепые условия? Опусти цепь или я проткну тебе глотку!»
Отшельник поднял руки и развел их в стороны: «Мое условие выполнено ты, Лодермульх, продемонстрировал свою добродетель. Можете плыть дальше! Кроме того, так как ты воспользовался шпагой, чтобы защитить свою честь, я наделяю тебя волшебной мазью будучи нанесена на лезвие клинка, она позволит тебе резать камень и сталь, как масло! Так что плывите дальше, пилигримы, и да принесет вам пользу ритуал очищения!»
Приняв мазь, протянутую отшельником, Лодермульх вернулся на плот. Смотритель опустил цепь, и плот беспрепятственно проскользнул по протоке.
Гарстанг подошел к Лодермульху, чтобы высказать сдержанное одобрение. Тем не менее, он предостерег провоста: «В данном случае импульсивное по сути дела, недисциплинированное поведение послужило всем на пользу. Впредь, однако, в сходных обстоятельствах вам не помешало бы предварительно советоваться с товарищами, накопившими полезный опыт житейской мудрости со мной, с Казмайром, с Войнодом или с Субукьюлем».
Лодермульх безразлично хмыкнул: «Как вам угодно постольку, поскольку связанная с такими консультациями задержка не причинит мне никаких неудобств». Гарстангу пришлось удовлетвориться этой сомнительной уступкой.
Другие паломники поглядывали на Лодермульха с неприязнью и старались держаться от него подальше, в связи с чем провост снова уселся в одиночестве в передней части плота.
Наступил вечер, Солнце постепенно зашло, и над рекой сгустился мрак. Когда снова наступило утро, оказалось, что Лодермульх пропал.
Этот факт вызвал всеобщее замешательство. Гарстанг расспрашивал спутников, но никто не смог как-либо объяснить таинственное исчезновение желтобородого провоста, и по поводу возможной причины его пропажи высказывались самые противоречивые предположения.
Странным образом, однако, отсутствие непопулярного Лодермульха не способствовало восстановлению первоначальной товарищеской и жизнерадостной атмосферы в отряде пилигримов. В дальнейшем каждый из паломников хранил угрюмое молчание, бросая по сторонам подозрительные взгляды; никто больше ни во что не играл, философские дебаты прекратились. и даже объявление Гарстанга о том, что до Эрзе-Дамата осталось не больше дня плавания, не было встречено с заметным энтузиазмом.
3. Эрзе-Дамат
В последний вечер на плоту между паломниками возобновилось какое-то подобие дружелюбия. Толкователь Витц пропел несколько вокальных упражнений, а Кугель продемонстрировал танец вприсядку, типичный для рыбаков-омароловов из Кочика, где он провел молодость. Чтобы не остаться в долгу, Войнод выполнил несколько простых превращений, после чего показал окружающим маленькое серебряное кольцо и подозвал Гакста: «Прикоснись к этому кольцу языком, приложи его ко лбу, а потом посмотри сквозь него».
«Я вижу процессию! воскликнул Гакст, глядя в кольцо. Мимо маршируют сотни, тысячи мужчин и женщин. Впереди идут мои родители, за ними их родители. Но кто все остальные?»
«Твои предки, объяснил кудесник, каждый в самом привычном для него наряде вплоть до человекообразного гомункулуса, от которого все мы происходим». Войнод забрал кольцо и вынул из поясной сумки тусклый сине-зеленый самоцвет.