Собери что-нибудь.
Куда вы собираетесь, господин и владелец, если мне позволено будет спросить? В ее голосе звучали неприятные пытливые нотки, словно, будучи единственной взрослой женщиной на ферме, она должна была по-прежнему следить за ним, как за ребенком. Ему это не понравилось, но он ответил, не слишком покривив душой:
Я не покину ферму. Просто поброжу вокруг. Мне нужно подумать.
Тогда думай, Род, с большей теплотой сказала Элеанор. Думай. Если спросишь меня, тебе следует жить с семьей
Я помню, что ты говорила, перебил он. Сегодня я не собираюсь принимать крупных решений, Элеанор. Просто гулять и думать.
Ну ладно, господин и владелец. Гуляйте и думайте о земле, по которой ступаете. Теперь это ваша забота. Я рада, что мой отец произнес слова официального нищего. Раньше мы были богаты. Внезапно она просветлела и рассмеялась. Но это ты тоже уже слышал, Род. Вот твой обед. У тебя есть вода?
Я стащу ее у овец, непочтительно ответил он. Она знала, что это шутка, и дружески помахала ему на прощание.
Старый-престарый провал находился позади дома, поэтому Род вышел через переднюю дверь. Он хотел пройти длинным окольным путем, чтобы ни людские глаза, ни людские разумы не раскрыли случайно секрет, который он нашел пятьдесят шесть лет назад, когда ему впервые было восемь. Несмотря на боль и неприятности, он запомнил этот живую, яркую тайнуглубокую пещеру, полную сломанных, запретных сокровищ. Туда ему и следовало направиться.
Солнце стояло высоко в небе, выделяясь светло-серым пятном над серыми облаками, когда он скользнул в провал, на вид напоминавший старую оросительную канаву.
Род прошел по канаве несколько шагов. Потом остановился и внимательно, очень внимательно прислушался.
Никаких звуков, не считая храпа молодого стотонного барана в миле от него.
Затем Род огляделся.
Далеко в небе парил полицейский орнитоптер, ленивый, как сытый ястреб.
Род предпринял отчаянную попытку услыжать.
Разумом он не услыжал ничего, однако его уши слышали медленную, тяжелую пульсацию собственной крови в голове.
Он рискнул.
Люк был здесь, прямо за краем канавы.
Род поднял его и, оставив открытым, уверенно нырнул внутрь, словно пловец в знакомый пруд.
Он знал дорогу.
Одежда немного порвалась, но благодаря весу собственного тела он проскользнул в узкий дверной проем.
Он поднял руки и, словно акробат, схватился за внутреннюю ручку. Дверь за ним захлопнулась.
Как страшно ему было, когда он в детстве впервые попал сюда. Он спустился по веревке с фонариком, не понимая значения люка на краю канавы!
Теперь все было просто.
Род со стуком приземлился на ноги. Вспыхнули противозаконные яркие старые огни. Замурлыкал осушитель, чтобы влага дыхания Рода не повредила сокровища в комнате.
Здесь лежали десятки драматических кубов с проекторами двух видов. Здесь были груды одежды для мужчин и женщин, оставшиеся с незапамятных времен. В сундуке в углу даже хранился маленький механизм из периода до Космической эпохи, грубый, но прекрасный хронограф без поглотителя вибраций, с древним именем «Жежер-Лекультр», написанным на поверхности. Прошло пятнадцать тысяч лет, а он по-прежнему отсчитывал земное время.
Род сел в совершенно недопустимое креслооно напоминало сложную конструкцию из подушек на центральной раме. Одного прикосновения к нему было достаточно, чтобы исцелить тревоги Рода. Одна ножка у кресла была сломана, но именно с ее помощью его девятнадцатикратный прадед нарушил Полную Очистку.
Полная Очистка была последним политическим кризисом на Старой Северной Австралии много веков назад, когда оставшихся недолюдей отловили и выгнали с планеты, а все вредоносные предметы роскоши передали властям Содружества, чтобы те перепродали их прежним владельцам за цену, в двадцать тысяч раз превышавшую реальную стоимость. Это была последняя попытка сделать севстралийцев простыми, здоровыми и благополучными. Каждый гражданин должен был поклясться, что сдал все предметы, и за этой клятвой следили тысяча телепатов. Продемонстрировав свою ментальную мощь и хитроумное коварство, Род Макбан CXXX нанес символические повреждения своим любимым сокровищам, некоторые из которых, например инопланетные драматические кубы, даже нельзя было покупать, и смог спрятать их в малозначимом углу своего поляспрятать так хорошо, что ни грабители, ни полиция не наткнулись на них в последовавшие века.
Род взял свой любимый куб, «Гамлета» Уильяма Шекспира. Куб был сделан так, чтобы без проектора включаться от прикосновения настоящего человека. Верхняя плоскость куба становилась маленькой сценой, на которой появлялись яркие миниатюрные актеры, говорившие на древнем аглицком языке, очень похожем на старый северный австралийский; представление дополняли телепатические комментарии на старом общем языке. Поскольку Род не мог полагаться на телепатию, он неплохо выучил древний аглицкий, пытаясь понять трагедию без комментариев. Начало ему не нравилось, и он тряс куб, пока пьеса не подошла к концу. Наконец он услышал любимый, знакомый, высокий голос Гамлета из последней сцены:
Я гибну, друг. Прощайте, королева
Злосчастная! Вам, трепетным и бледным,
Безмолвно созерцающим игру,
Когда б я мог (но смерть свирепый страж,
Хватает быстро), о, я рассказал бы
Но все равно, Горацио, я гибну.
Род очень аккуратно встряхнул куб, и сцена проскочила несколько реплик. Гамлет продолжал говорить:
какое раненое имя,
Скрой тайна все, осталось бы по мне!
Когда меня в своем хранил ты сердце,
То отстранись на время от блаженства,
Дыши в суровом мире, чтоб мою
Поведать повесть.
Род осторожно положил куб.
Яркие фигурки исчезли.
В комнате воцарилась тишина.
Но он получил ответ, и этот ответ был мудрым. А мудрость, ровесница человека, приходит незваной, без объявления и приглашения, в жизнь каждого; Род понял, что нашел решение главной проблемы.
Но не своей проблемы. Ответом был Хьютон Сайм, Пылкий Простак, почсек, который уже умирал от раненого имени. Отсюда и травля. Почсека быстро схватит «смерть, свирепый страж», пусть даже это произойдет через несколько десятилетий, а не минут. Ему, Роду, предстояло жить; его старому приятелюумереть. А умирающиевсегда! всегда! невольно презирали выживших, даже если любили их, хотя бы недолго.
Вот чем руководствовался почсек.
Но как насчет самого Рода?
Род смел в сторону груду бесценных противозаконных манускриптов и взял маленькую книжечку, называвшуюся «Восстановленная поздняя аглицкая поэзия». Из каждой открывавшейся страницы вставал яркий молодой человек или девушка высотой семь сантиметров и декламировал текст. Род листал страницы так, что маленькие фигурки появлялись, дрожали и гасли, словно слабое пламя в ясный день. Одна привлекла его внимание, и он остановился на странице в середине поэмы. Фигурка говорила:
Уж вызов брошен, мне не взять назад
Слова хвастливые, что я изрек
Суровому суду, себя кляня.
Коль мне готовят череду преград,
Пусть будет кратким этот злой урок
И пусть не ждет изгнание меня.
Род посмотрел вниз страницы и прочел имя: Казимир Колгроув. Само собой, он видел это имя прежде. Старый поэт, и неплохой. Но что эти слова значили для него, Рода Макбана, сидевшего в тайной шахте на собственной земле? Он был господином и владельцем, во всем, не считая документов, и теперь бежал от неведомого врага.
Себя кляня
Вот ключ! Он бежал не от почсека. Он бежал от самого себя. Он клял себя за шестидесятилетнее детство, за бесконечные разочарования, за то, что мирился с вещами, с которыми никогда, пока миры не рассыплются в прах, нельзя было мириться. Как мог он слыжать и говрить, подобно другим людям, если какой-то доминантный признак стал рецессивным? Разве настоящее правосудие не оправдало его?
Это он сам был жестоким.
Другие люди были добрыми. (Иногда, заставила его добавить проницательность.)
Он взял свое внутреннее чувство тревоги и заставил его соответствовать внешнему миру, как в мрачной поэме, которую прочел когда-то. Она была где-то в этой комнате, и, прочитав ее в первый раз, он почувствовал, что давно умерший поэт словно написал эти слова специально для него. Но это было не так. У других людей тоже были свои проблемы, и поэма выражала нечто более древнее, чем Род Макбан. Она гласила: