Следователь там ничего не обнаружил?
Нет, ничего. Он полагает, что я все это придумал, что там никаких следов и быть не может. Он считает, что стрелял я. А я в Моргуна не стрелял!
М-да, сказал Андрей Аверьянович, следователь утверждает, что с того места, откуда, по вашим показаниям, раздался выстрел, нельзя было стрелять в Моргуна.
И все-таки стреляли оттуда, это я собственными ушами слышал. Я понимаю, в каком нелепом положении оказался. Понимаю, но смириться не могу. Чувствовав себя правым и не иметь возможность доказать, что ты прав, это же бесит и приводит в отчаяние.
Говоря это, Кушелевич по-прежнему неподвижно сидел на табуретке, только пальцы побелели, так сильно он сжимал колени.
Может быть, вообще никакой защиты не нужно? высказал он предположение. Скажу на суде одно: не стреляли точка. Что хотите, то и делайте.
Зачем же отказываться от защиты. Насколько могу судить по первому впечатлению, вы человек прямолинейный и открытый, такие как раз нуждаются в защите.
Кушелевич хотел возразить, но Андрей Аверьянович предупредил возражение:
Вы сильный человек и умеете за себя постоять, это я вижу. Но у сильных и прямолинейных, как правило, открыты фланги. В общем не советую отказываться от защиты.
Ладно, не буду, согласился Кушелевич, хотя и не возлагаю на защиту надежды. Чтобы потом не разочаровываться.
Спасибо за откровенность, усмехнулся Андрей Аверьянович, тем более, что никаких надежд я пока что вселить в вас не могу.
Рабочий день уже кончился, но директора заповедника Андрей Аверьянович застал в его служебном кабинете.
Что вы узнали в прокуратуре? спросил Валентин Федорович, когда Андрей Аверьянович уселся в кресло возле письменного стола.
Ничего утешительного, ответил Андрей Аверьянович, все, что я там узнал, вам уже известно. Кушелевич тоже не внес ясности.
Вы с ним виделись?
Виделся.
Какое он произвел на вас впечатление?
Хорошее.
Рад это слышать. Значит, защищать его вам будет не трудно.
То есть?
Вы же сказали, что трудно защищать человека, вызывающего антипатию.
У вас цепкая память, улыбнулся Андрей Аверьянович. В смысле моральном, полагаю, мне будет легко, что касается юридической стороны дела, то я в затруднении.
Теперь директор заповедника спросил:
То есть?
Если бы Кушелевич стрелял и убил, я бы постарался доказать, что выстрел егонеобходимое в целях обороны действие. Так бы оно, видимо, и было. Если бы он стрелял, повторяю. Но он стоит на своемне стрелял.
И я ему верю, вставил Валентин Федорович.
Допустим, что и я ему верю.
Почему, допустим? Вы не убеждены, что он говорит правду?
Я его недостаточно знаю. Но допустим, я ему верю. Что из этого? Для суда это не доказательство. Нельзя же встать и заявить: «Граждане судьи, я верю, что Кушелевич не стрелял, поэтому прошу оправдать его». Заявить-то так можно, но толку от этого мало. Нужны аргументы, доказательства. А их нет, улики против Кушелевича.
Бывает же такое стечение обстоятельств! Валентин Федорович даже ладонью о с гол прихлопнул от досады.
Бывает, подтвердил Андрей Аверьянович, каких только казусов не бывает. Он смотрел на мохнатую голову зубра и прикидывал, что раньше сделать: побывать на месте происшествия или собрать сведения о Кушелевиче здесь, в городе. Еще не решив окончательно, спросил:
Мы сможем навестить семью Кушелевича?
Конечно, ответил директор. Когда бы вы хотели?
Сегодня. Если не возражаете, сейчас.
Идемте, Валентин Федорович встал, высокий, сухопарый, взял с вешалки соломенную шляпу и остановился у двери.
Андрей Аверьянович не без сожаления и не так легко покинул глубокое удобное кресло: устал за день. Кивнул, как старым знакомым, зубру и оленю и вышел из кабинета.
3
Семья Кушелевича занимала двухкомнатную квартиру в новом доме.
Два месяца назад въехали, пояснил Валентин Федорович, когда они поднимались на третий этаж, а до этого скитались по частным, натерпелись.
Дверь открыла маленькая, аккуратная женщина в передничке.
Анна Ивановна, жена Николая Михайловича,^- представил директор.
Она покраснела и застеснялась.
Извините, я сейчас
Убежала на кухню, чтобы снять передник. Андрей Аверьянович заметил, что она успела и причесать свои светлые вьющиеся на висках волосы. Села на стул и, как муж, положила руки на колени. Руки были тонкие, с трогательными голубыми прожилками, с длинными красивыми пальцами.
«Рядом с огромным мужем она выглядит девчушкой», подумал Андрей Аверьянович и отметил, что глаза у нее совсем синие и что смотрит она так же прямо и неотступно, как муж. И хотя он громадный и тяжелый, а она маленькая и легкая, они чем-то похожи друг на друга, отсутствием суетливости, умением смотреть на собеседника, что ли.
Небольшая комната казалась просторной от того, наверное, что в ней было мало мебелистол, несколько стульев, этажерка с книгами и легкий старомодный диванчик с плетеной спинкой.
Заметив беглый взгляд Андрея Аверьяновича, Анна Ивановна сказала, словно бы извиняясь:
У нас не очень уютно, недавно переехали.
«Наверное, собирали деньги на новую мебель», подумал Андрей Аверьянович.
А где же Елена Викторовна? спросил директор.
Гуляет с Борей, ответила Анна Ивановна. А вот и они
В передней стукнула дверь, щелкнул замок. В комнату вошли сухонькая, похожая на Анну Ивановну старушка и крупный, на толстых ножках мальчик, крутолобый, как отец, и синеглазый, как мать.
Андрей Аверьянович встал и пожал руку Елене Викторовне, присел на корточки и сказал мальчику:
Ну, здравствуй, будем знакомы.
Здр-равствуй, четко выговаривая «р», ответил мальчик.
Я поставлю чайник. Анна Ивановна сорвалась с места и кинулась было на кухню.
Не стоит, остановил ее Валентин Федорович, мы не надолго.
А я бы не отказался от стакана крепкого чая, сказал Андрей Аверьянович, с вашего позволения.
За чаем Андрей Аверьянович расспрашивал обо всем: и о том, какое хозяева любят варенье, и где Анна Ивановна познакомилась с Кушелевичем, и кем работал покойный муж Елены Викторовны. Принесли альбом с семейными фотографиями, и Андрей Аверьянович с интересом смотрел их, выслушивал пояснения, переворачивал карточки, ища даты и надписи.
Он увидел Кушелевича в таком же возрасте, как сейчас его сын. Сходство было несомненным. Мальчик на фотографии одет в матроску и во взрослые брючки со складочкой: парадный костюм, в котором родители водили его с собой на прогулку. Мальчишке было неудобно в этом одеянии, и это читалось на его смышленой мордашке. Потом Кушелевич, вытянувшийся, худущий, с запавшими глазами, стоял, склонив голову набок, и тоскливо смотрел в аппарат. 1945 год. Отец погиб в сорок втором, мать одна растила сына и двух дочерей, жили трудно, голодно. Год спустя из разоренной Белоруссии они переехали на Кубань, к родственникам матери, но и здесь им поначалу пришлось не сладко. Кубань тоже не обошла война: в 1947 году весной во многих станицах пекли лепешки из свекольной ботвы, а буханка хлеба на краснодарском базаре стоила 150 рублей.
Тринадцати лет Николай Кушелевич пошел работать. Был ездовым в колхозе и прицепщиком, сопровождал скот по железной дороге. Потом семья перебралась в город, и Николая взяли на мебельную фабрику, сначала разнорабочим, потом учеником столяра. Был он не по годам рослым и сильным, и в отделе кадров сквозь пальцы посмотрели на его несовершеннолетие. Работа в колхозе не оставила следа в семейном альбоме, зато в первый же год работы на фабрике Николай фотографировался трижды, и можно было проследить, как неуклюжий, длиннорукий подросток превратился в стройного парня, как твердел, делался уверенным его взгляд, как он становился рабочим человеком.
В том же году Кушелевич пошел учиться в вечернюю школу. Осталось много снимков с друзьями по школе, групповых, сделанных в конце учебного года, ученики в несколько рядов лесенкой, в центре преподаватели. На этих снимках Андрей Аверьянович легко находил Кушелевича: он стоял всегда в последнем ряду, возвышаясь своей лобастой головой над соседями.