о крови, которая пролилась под корни Вечного древа, и древо почернело, потому как кровь эта несла Слово. А предсмертное Слово было ядом.
Он играл о долгой агонии.
И страхе.
О короле и королеве.
Детях их, которым пришлось бежать, чтобы выжить. А когда песня закончилась, вложил в руку Крылатого Змея нож.
Ты знаешь, что делать, сказал он. И если хочешь, я помогу
Сердце залогом.
Сердцеэто такая малость. Змею не было больно, когда нож пробил грудину. Он продолжал жить, когда холодные пальцы вцепились в бьющийся ком. И вытянули его. Он видел, как расползлись тучи.
И слышал старушечий плач.
Кажется, она разглядела свое отражение.
Крылатому Змею было жаль существо, которое думало, будто бога можно убить, вырезав его сердце. И само это сердце. Оно становилось красным камнем.
Крылатый Змей закрыл глаза.
Он уйдет. Оставит сердце залогом. И не только он, быть может, сыщутся и другие, которым не все равно, что станет с миром и детьми
Кохэн рухнул на четвереньки и, изогнувшись, закричал. Его голос, отраженный стенами, не был голосом человека. И Тельма заткнула уши, не желая слышать этого крика.
Забыть бы.
Стереть.
Видения. Память. То, что было. У нее должно быть право на свой океан, который избавит от сомнений и вопросов, и памяти, и знания.
Ни сомнений.
Ни боли.
Только пустота несуществования.
Глава 8
Кохэн был силен.
Или это Мэйнфорд ослаб? Он навалился на масеуалле, придавив немалым весом своим, обхватил за плечи, стиснул, усмиряя приступ.
Безумие бывает заразным?
Или это что-то другое?
Кохэн метался, и золотые фигурки в косах его звенели. Но вот он стих, захрипел, и изо рта пошла белая пена. Мэйнфорд осторожно отпустил помощника.
Не стоило отпускать Джонни.
И что теперь? Вызвать целителей? И спровадить единственного, кому Мэйнфорд доверяет безоглядно, в госпиталь? Или целители не помогут? Он нашел пульс.
Сердце билось ровно.
И дышал Кохэн спокойно. И вовсе на лице его появилось выражение умиротворенное.
Он спит, Тельма, подобрав полы халата, подползла ближе. Просто спит, и все
Что с ним?
Не уверена, но ты знаешь, что многие старые книги попали под запрет? Особенно те, которые касались магии крови? она все еще избегала смотреть на Мэйнфорда. Правильно, лучше говорить о книгах.
Я видела то, что видел он это иначе, чем с тобой. Ты ушел в свой разум, а он кровь от крови Тельма приложила ладонь к виску. Спит и надо его переложить куда-нибудь, а то ведь жестко на полу
Кровь от крови.
Вся сила масеуалле в крови, но Мэйнфорд все равно не понимает.
Он ведь прямой потомок прежних императоров. Как и ты, теперь она смотрела прямо в глаза. Ваши предки говорили с богами. А вы вы тоже слышите их голоса.
Это ее вежливое «вы» резануло слух.
Голоса, значит.
Прямой потомок.
Да в Бездну всю эту мистическую хренотень с богами вкупе. Еретическая мысль, благо некому за нее на плаху отправить, но все равно холодочком по хребту потянуло, напоминая: никуда-то ты, Мэйни, жалкий человечишка, от богов не денешься.
А он и не собирается.
У него планы другие. Примитивные, можно сказать, планы.
Кохэна до постели дотащить. Раньше-то просто, а ныне собственное тело что из первого снега вылепленное, тугое да неподатливое. Одежонку промокшую снять, ибо насрать простуде обыкновенной на то, чей ты там потомок. Сопли и у императорских сыновей случаются, и те же, жидкие да надоедливые, что и у обычных смертных.
Обувочку стянуть.
Укрыть бедолажного, который спал мирно и был всецело счастлив в своих снахМэйнфорд испытал острый приступ зависти, одеяльцем, да подоткнуть, чтоб не задувало.
В лоб целовать не станешь? поинтересовалась Тельма, которая не помогала, но и не убегала, стояла себе в стороночке, наблюдая.
Обойдется.
Кивнула.
Зевнула.
Ее бы рядышком с масеуалле положить. И самому рухнуть. Глядишь, проспались бы втроем, там и полегчало бы. Но нет, сколько хвост ни тяни, а от кота на другом его конце не избавишься.
Поговорим? это предложил Мэйнфорд.
А ведь там, на поле, мог бы и помолчать.
Притвориться, что не знает.
Понаблюдать.
Поговорим, согласилась Тельма и, подобрав полы халата, который волочился за нею, что шлейф, вышла из спальни. Мэйнфорд тоже вышел и дверь прикрыл плотно.
С чего начнем? Тельма устроилась на прежнем месте, забралась в кресло с ногами, халат подтянула, подоткнула, села в нем, что ворона в гнезде.
Белая ворона.
И тот целитель со славным именем Тео, тоже белым был. Нехарактерный такой окрасец ахромия.
А с чего стоит?
Думаю, с недавних событий. Пока яркие. Я расскажу, что видела, а ты решишь, стоит ли в этом искать смысл, она спрятала руки в раструбах широких рукавов, а вот полы норовили разойтись, и видны были худенькие ключицы.
Где она пряталась, потерянный ребенок?
И почему появилась сейчас?
А хуже всего, Мэйнфорд не успел пересмотреть дело. Странно. Он ведь помнил его должен был бы помнить, потому что яркое было. И газеты тогда вой подняли до небес. Все стенали о молодой и безвозвратно ушедшей погибший талант
Газеты вот он помнит.
Степенную «Герольд» и «Бейленджи-дьюб», которую принципиально издавали на бумаге зеленоватого оттенка, за что драли полталера сверху. Безбожный грабеж, но многие, как поговаривали, покупали эту газетенку именно из-за цвета.
Из-за желания почувствовать себя если не элитой, то кем-то вроде.
Тельма рассказывала.
Спокойно. Отстраненно.
Только худые руки свои терла, и Мэйнфорд на руки смотрел.
Сухая кожа.
Болезненные трещинки.
И колец нет. Мама всегда надевала парочку в комплект к обручальному. И за руками следила, пожалуй, едва ли не тщательней, чем за лицом.
Жемчуг.
Золото. Белое и желтое. Красное, которое зовется так из-за особого оттенка и считается редкостью, потому что в Новом Свете все золото обычное. Но находятся умельцы
не о том думать надо.
Не о кольцах из матушкиной шкатулки, не о газетах даже, что из головы не идут, пусть «Бейленджи-дьюб» читать прилично и принято даже, как и просматривать биржевые сводки, даже если ты ни хренища в биржевых играх не понимаешь. О смерти Элизы шептались машинистки на третьем этаже. Вздыхали секретарши. И миз Вейтер, которую в силу возраста и поганого характера вряд ли можно было заподозрить в любви к кому-то, демонстративно нацепила черную повязку.
Это он помнит.
И сборы по Управлениюна венок.
И тех, кто добровольно вызвался его отнести и оцепление на площади, где пришлось выстоять семь часов кряду и саму эту площадь. Людей, пришедших поглазеть на представление, последнее представление великой Элизы.
Траурный кортеж.
Шестерик першеронов, черных, что уголь. Лафет с гробом. Цветы. Оркестр.
Речи.
не саму смерть.
Ты меня не слушаешь, Тельма вздохнула и поскребла пальцем подлокотник. Кожа на креслах была сухой и потрескавшейся, как ее собственная. Кто тебе сказал?
Твой медведь. Там номер, а у меня знакомая, которая увлекается хочет купить, к слову. Цену нормальную предложит. Но ты ведь не продашь?
Нет, она покачала головой. Медведь кто еще знает?
Пока никто.
Кохэн?
Это его не касается.
Кивок.
И молчание.
Кто-то должен начать первым, вот только Мэйнфорд понятия не имеет, что положено говорить в таких случаях. Признать свою вину?
Вины за собой он не ощущал.
То дело странный привкус выдохшегося пива. И холодного кофе, на поверхности которого появились маслянистые разводы. Усталость, застаревшая, накопившаяся. Сколько он был на ногах?
Дни и дни.
И ночи.
И если удавалось поспать час-другой, это было удачей.
Сила и та не пыталась вырваться, она держала тело, потому что иначе Мэйнфорд попросту отключился бы. А нельзя. Людей не хватало. Война закончилась, и Третий округ обрел новых хозяев. Правда, не все согласны были признать их власть.
стрельба на перекрестке. И три девочки, случайные жертвы, которые так хотели жить, что переродились.
Тело, найденное в подвале. Личность не установлена. Оно и на тело не особо походило. Кусок мяса в ванне с известью. Чудом нашли до того, как известь разъела останки. Очередной висяк.
Родственники и очередные заявления. Пропала без вести ушла и не вернулась и вряд ли вернется, но этого говорить нельзя, в их глазах Мэйнфордпоследняя надежда. И серый мундир малефика перестает быть броней, способной защитить от чужого отчаяния.