Один раз мы дотащились до музея, посмотреть на любимые картины Стефанека, но я заметил, что они уже не впечатляют его так, как прежде. Стоя перед своим любимым пейзажем, он, наверное, размышлял, что по старой традиции должен выдавить из себя хотя бы слезинку, но не был на это способен, и в моей голове стучала тревожная мысль: «Он уже не тот, кем был». Я пытался не слушать ее, как старательно не видел многое: застывающий взгляд Стефанека, фальшь в его улыбке, его безразличие ко всему. Как он читает книжку, не переворачивая страницу по полчаса. Постепенно он растворялся в мыслях, о которых мне не рассказывал. Строил какие-то непонятные планы, и меня пугал сам факт того, что он их строит. Иногда вдруг бросался объяснять что-то, настолько абсурдное и бессмысленное, что я обрывал его, не выдерживая, чувствуя дрожь в руках.
Мы протянули полторы недели, и, конечно же, все это должно было плохо кончиться. Но не настолько же
Последний день февраля утром Стефанек ушел-таки в университет, а я валялся до полудня в постели. В окно смотрел серый день. Я поднялся, умылся, оделся, сбежал с нашего шестого этажа и вышел на улицу, где пробродил часа три. Меня переполняли обрывки каких-то невнятных надежд, но иногда среди них возникали мысли четкие и страшные. У нас ничего не получится; я уйду, как только почувствую себя достаточно сильным; что тогда будет с ним, со мной? Я зашел в магазин, купил продукты и с бумажным пакетом в руках вернулся домой, поднявшись на лифте. Стефанек пришел раньше меня и оставил дверь незапертой. Из комнаты в коридор тянулся удушливый горький дым. Не разувшись, я вбежал в комнату и уронил пакет, потрясенный тем, что увидел. Стефанек сидел на полу возле ярко полыхающего костерчика из его рисунков, тетрадок и учебников (на самом верху я увидел сценарий «Заблудившегося») и подбрасывал в него спички.
Стефанек, ты окончательно двинулся? спросил я и убежал за водой в кухню, не дожидаясь его ответа и выгорания здания до основания.
Пока я тушил огонь, я заметил, что Стефанек обдолбанный.
Что случилось? устало спросил я.
Стефанек ударился в сильно затянутый рассказ, суть которого была в том, что за тест ему влепили двояк, хотя его ответы были правильнымиа все из-за того, что у него синие волосы.
Я всегда не нравился этой суке. Ей плевать, что я собой представляю. Ее бесит мой цвет волос, и за одно это она готова выбросить меня из университета, он чуть ли не плевался огненной слюной.
В общем, он сгреб бумажки со стола преподши, швырнул их ей в лицо и оставил аудиторию, громко поклявшись никогда не возвращаться в университет. Я предположил, что, если Стефанек явился на занятия уже будучи под чем-то, то его ответы могли быть не такими правильными, как ему показалось, так что для двойки, возможно, был повод весомее цвета волос. Стефанек уверил меня, что пришел чистым как стекло. И я спросил:
А ты вообще был в университете сегодня? когда-то меня удивляла способность Эллеке ловить меня на вранье, словно надпись «лжец» загоралась у меня на лбу. Но когда Стефанек соврал мне, я отчетливо услышал фальшь в его интонациях, хотя и не сразу понял, в чем дело. Никогда прежде он мне не лгал.
Стефанек закрыл лицо руками и пробормотал:
Я встретил одного человека.
Я понятия не имел, кого такого он мог встретить, и пробормотал:
Понятно, меня как будто стукнули доской по затылку, из глаз посыпались искры, и я совсем ослеп от их яркости. Ну и хорошо. Мне было противно видеть его.
А где был ты? раздраженно осведомился Стефанек. Ты знал, что я должен вернуться позже. Так где ты был?
Гулял.
Стефанек саркастично скривил губы.
Как обычно, как обычно.
Я просто гулял. И
Конечно-конечно, перебил Стефанек.
Подожди, ты меня обвиняешь?
Мои оранжевые вспышки сменились темнотой. И мы со Стефанеком начали кричать друг на друга. Полетели обвинения: это был ебаный кошмар, я затрахался притворяться, что мне норм и я могу это выдержать, одновременно пытаясь не сдохнуть, но вот мне действительно стало лучше, и ему стало, и что же, он сразу спустил все наши достижения в унитаз, гребаный нарик; как же ему надоели мои шляния, в состоянии ли я выйти из дома и не трахнуть кого-нибудь, чего бы мне не катиться окончательно, если так неймется; я устал от его бредней, истерик и бесхребетности; он устал от того же и плюс мое неуемное блядство. Как он мог забить на все, сдаться, ничтожество! Мне всегда было плевать, чего он хочет, я все решал за него. А чего ты хочешьсдохнуть, сдохнуть? Наверное. А ты? Разве не того жечтобы я сдох? Избавиться от меня. Ты сошел с ума Его глаза были как безмятежные синие озера: сошел.
Это было всефинал, занавес, крах. Я выбежал так, будто на мне горела одежда, сбежал по лестнице, прочь от его дома. Под моей кожей копошились тысячи насекомых, прогрызая ходы вглубь. Боль и нестерпимый зуд.
Естественно, вечером я вшибся. И снова были фейерверки в голове, и клуб, и музыка заставляла дрожать каждую косточку в моем теле, и пахло разгоряченными телами и чем-то приторно сладкимнаверное, это были духи девушки, которая была со мной. Она назвала свое имя, и я сказал:
Ага. Но я все равно буду звать тебя «Лапочка».
Я встретил своих приятелей. Они сделали вид, что рады встрече, и признались, что были убеждены: я доконал себя окончательно. Я уверил их, что, как соберусь помирать, прихвачу с собой столько народа, что об этом будут трубить из каждого ящикаони обязательно услышат. Потом мы болтали с Лапочкой. Так забавно разговаривать в клубахтесно прижавшись, вопить друг другу в уши в попытке переорать грохочущую музыку, что удается не всегда. Мать Лапочки сказала ей: «Доча, я родила тебя для того, чтобы ты прожгла свою жизнь». Лапочка совершенно охренелаона не ожидала такого понимания со стороны собственной матери.
А моя мать, в свою очередь рассказал я, была такая дура, что ей не хватило мозгов сделать аборт.
Потом мы танцевали, и это было так эротично, и чудесно, и фантастичнопросто раскачиваться в толпе, слипаясь влажными от пота телами, и никаких сомнений, терзаний, никакого Стефанека, которого я ненавидел так, что мой рот наполнялся горечью, которую я тщетно пытался смыть зеленым коктейлем. И я думалможет быть, я для того и создан, чтобы вульгарно извиваться под музыку? Прожечь свою жизнь. Все вокруг было точно осыпано блестками, и глаза Лапочки сверкали, как два бриллианта. Кровь бежала по сосудам все быстрее, и когда она закипела, обжигая меня изнутри, я выскочил на улицу и побежал вокруг здания, в подвале которого располагался клуб.
Я бегал кругами и постепенно остывал. Только начав замерзать, я вспомнил, что я голый по пояс, потому что ранее пафосным жестом стянул с себя футболку и бросил в толпу. Я устал, замедлился, остановился отдышаться. Поднял голову и увидел на небе звездыредкое зрелище для Льеда. Они были желтые, огромные и яркие, как прожекторы в огромном черном небе. И мне стало очень страшно на секунду, точно я предстал пред обвиняющим взглядом чьих-то огромных глаз. Я действительно сжигал себя заживо. Но огня я как раз и не чувствовал, только холод.
Я вернулся в клуб, дрожа с головы до ног. Лапочка обиделась на меня за то, что я без объяснений исчез на полчаса, и больше не хотела со мной разговаривать, что меня не колыхало нисколько, поскольку в этом клубе с избытком хватало таких же лапочек, которые согласны со мной разговаривать, танцевать, и потом еще отсосут мне в туалете.
Ночь, которую провел Стефанек, походила на мою. В общем, мы оба развязались, ринулись в лавину ядовитых развлечений и бесновались как в старые недобрые времена, только он в своей компании, а я в своей. Но наши компании соприкасались часто, и мы со Стефанеком столкнулись через неделюстранно, что этого не случилось раньше. Он был с новым цветом волос, разодет вопиюще шикарно и с каким-то парнем в обнимку. Когда я увидел его, по моим слегка затянувшимся ранам точно наждаком прошлись. Я был с девушкой, и, когда музыка стихла, услышал, как Стефанек громко говорит кому-то:
Я всегда подозревал, что бисексуальностьследствие неспособности остановиться на ком-то одном. В его случае эта неспособность очевидна.
Когда он все-таки подошел ко мне, я заставил себя ухмыльнуться: