Я так и не прочел сценарий полностьюСтефанек отказался мне его предоставить, заявив, что моя дезориентированность прекрасно соответствует эмоциональному состоянию персонажа. Вероятно, таким замысловатым образом он пытался утаить тот факт, что готовый сценарий отсутствует вовсе. Вечером, по завершению съемок, он вручал мне пестрящие опечатками страницы со сценами, которые нам предстояло делать на следующий день. Эпизоды снимались не по порядку, и постепенно я оставил попытки уловить в сюжете хоть какой-то смысл, сосредоточившись на своих задачах.
Внезапно, играть мне понравилось. Несмотря на заявление Стефанека, что мне не выскочить из собственной шкуры, фиглярство перед камерой оказалось пусть кратковременным, но вполне себе действенным способом. Каждый день я отдыхал от себя, перевоплощаясь в другого человека. Мой персонаж был беспутный страдалец, плывущий в потокекак сгусток мокроты, которую кто-то выхаркал в весенний ручей. Но он подкупал меня своей откровенностью. Я продолжал бы тупо лыбиться, устремившись пустым взглядом в пространство, он же рыдал в голос. Я бы молчал, поместив слова в клетку, ну а он выворачивал душу наизнанку перед любым, кто не успел вовремя скрыться. Даже зажимаемый со всех сторон, он был свободнее меня.
Стефанек высоко оценивал мою работу и после особенно удачных дублей на радостях бросался меня обнимать, что почему-то смущало, но я старался не обращать внимания.
Хотя актерский эскапизм доставил мне удовольствие, все остальное понравилось мне куда меньше, начиная с арендованной студии, где мы отсняли большинство сцентам стоял такой холод, что мне приходилось постоянно подкрашивать губы, пряча синеву. С холодом я постепенно свыкся, а вот ранние подъемы оставались тяжелым испытанием вплоть до самого завершения съемок. Я смотрел на съемочную группу и поражался, как все эти люди заставляют себя подыматься в гнусную рань, изо дня в день, из месяца в месяц. Стоит ли жизнь таких мучений?
Я был в коматозе первые две недели, но и позже ощущал себя странно, шагая по рассветной улице в сторону станции. Ночная птица, на свету я был подслеповат и растерян. В вагоне электрички (пятнадцать остановок, сорок три минуты в пути) я прислонялся к вертикальному поручню и закрывал глазаи чтобы подремать, и чтобы спрятаться от окружающей толпы. Среди людей, привычно едущих на работу, я ощущал себя странным и неуместным.
В какой-то день мы выехали на натуру, и там Стефанеку взбрело в голову, что сцена непременно должна быть отснята при заходящем солнце. Поскольку кроме этой единственной сцены от нас на месте больше ничего не требовалось, нам пришлось четыре часа в бездействии дожидаться гребаного заката. Все куда-то разбрелись, Стефанек засел в киношном фургоне, а я остался слоняться один. Бездействие, сонливость, одиночество, трезвостьневыносимое для меня сочетание, и через полтора часа я стер зубы от раздражения. Выбравшийся на свет Стефанек вручил мне книжку. Детскую. Я повертел книжку в руках, раздумывая, не запустить ли ею Стефанеку в голову.
Она интересная, уверил меня Стефанек и вернулся в фургон.
От нечего делать я просмотрел картинки. Они показались мне довольно любопытными. Пристроившись на переднем сиденье фургона, я начал читать. Некоторое время я слышал доносящийся из салона треск печатной машинки Стефанекане иначе как выстукивает сценарий на завтра. Затем звуки отдалились, и время побежало незаметно.
Чего-то закат сегодня паршивый, известил Стефанек, выдергивая меня в реальный мир. Приедем завтра.
Проглотив последние страницы, я вернул ему книгу. Со времен справочника «Венерические заболевания» это была первая, прочитанная от корки до корки.
Стефанек поражал меня. Вкалывая над фильмом по шестнадцать часов в день и дорабатывая по ночам сценарий, он как-то умудрялся оставаться веселым и бодрым. Я ошибся, решив, что он быстро перегорит. Глядя на негоагрессивно приодетого ребенка, было сложно поверить, что он способен организовать такой сложный процесс, как съемки какого-никакого фильма, однако он справлялся на удивление неплохо. Методы работы у него были странноватые и не всегда последовательные, но в целом он знал, что делает. К тому же он неплохо разбирался во всех этих киношных хитростях и тонкостях. Где только набрался? Когда я сказал, что не понимаю и половины его разговоров со съемочной группой, а пленка для меня вся одинаковая, он рассмеялся.
Ты невежественен.
Да, я таким и был, что меня мало колыхало. Но на фоне Стефанека это стало каким-то чересчур явным Его интеллектуальное превосходство возвращало мне то неприятное ощущение собственной ущербности, что терзало меня рядом с Эллеке. А, может, оно всегда оставалось со мной, ожидая повода проявить себя.
В титрах Стефанек обозначил себя только по имени, отказавшись от фамилии. Он заявил, что ничего не хочет от папочки. Кроме денег, конечно. Отец Стефанека занимался политикой, и намерение сына снять фильм привело его в ужас, как, впрочем, и все остальное, что делал Стефанек. В итоге финансирование было выдано на условии, что в фильме хотя бы не будет обнаженки и явных непристойностей, однако Стефанек, пару раз обойдя меня кругом, счел, что без демонстрации моей задницы идею фильма не удастся донести до зрителя достаточно ясно.
Наготаэто хорошо. Она создает впечатление уязвимости.
Холодно, возразил я.
Стефанек пожал плечами и на следующий день притащил на площадку обогреватель и грелку. Больше я с ним не спорил. В общем-то, мне было все равно, одетый я или голый. Когда часто раздеваешься в присутствии разных людей, перестаешь обращать внимание. Позже, просмотрев готовый фильм, я обнаружил, что создаю ощущение уязвимости на протяжении сорока минут экранного временидумаю, сказалась любовь Стефанека к мальчикам, а не его режиссерское видение.
В последний день я чувствовал одновременно усталость, радость от того, что все заканчивается, и сожаление по той же причине. Стефанек устроил для съемочной группы небольшую вечеринку, а с нее мы вдвоем, слегка путаясь в ногах, потащились в тот бар, где когда-то впервые обсуждали фильм. Стефанек пребывал в эйфории. Его глаза неоново сияли. Алкогольное опьянение придало нашему разговору невесомую легкость.
С момента, как я впервые увидел тебя, ты застрял у меня в голове, сказал Стефанек, стряхивая пепел мимо пепельницы. После того, как ты сбежал от меня в то февральское утро, я начал искать тебя. Нашел в девятом по счету клубе.
Это признание мне не понравилось, но я внушил себе, что Стефанека просто заносит по пьяни (сколько раз меня самого так заносило). Тревожные звонки продолжали звучать, но где-то далеко и приглушенно. Я подумала что, если это ложное срабатывание и реальной опасности нет вовсе. Стефанек наклонился к столу, коснулся поверхности кончиком носа. Его макушка выглядела беззащитно, и я потянулся погладить его волосы. Стефанек недавно покрасил их. Пропитанные краской, они были жесткие и колкие.
Ты так и не понял, о чем мой фильм? Я думаю, никто не поймет. Вернее, я боюсь, что никто не поймет.
Но, мне казалось, я начинал понимать.
Это как Виэли. Мой герой ищет ее, а потом узнает, что она убита, уже давно, предположил я.
Стефанек посмотрел на меня своими совиными глазищами. Он был так мил, что мне захотелось его поцеловать.
Кто такая Виэли? Я ее знаю?
Конечно. Ты, я, нам подобные.
Еще секунду в его взгляде сохранялось выражение непонимания, потом растаяло. Он улыбнулся. Меня несло. Я почти уже решился на поцелуй, но что-то непонятное, уж точно не опасение шокировать посетителей бара, удерживало меня.
В тот вечер я узнал, что Стефанек колется. Он не рассказал мне, я сам догадался по какой-то фразе. Хотя он не горел желанием обсуждать эту тему, но, стоило мне начать задавать прямые вопросы, отпираться не стал.
Где-то год. Время от времени в умеренном количестве. Когда в моей жизни присутствует что-то по-настоящему увлекательное, я останавливаюсь или хотя бы свожу дозу к минимуму. Не сказать, что напрягает. Но дорого.
Я был удивлен, причем с оттенком неприязни. Колотьсяэто намного хуже, чем нюхать порошок или глотать колеса, намного. Стефанек не производил впечатления наркомана. Зависимость дисгармонировала с его целеустремленностью и увлеченностью делом. Затем во мне проснулось любопытство. Я сказал, что хочу попробовать. Лицо Стефанека выразило нерешительность.