Тетка тут ишачит, жена одного из таджиков, что прижились в поселке на постоянных приработках. Приходила два раза в неделю. Но сейчас Андрей попросил меня чужих без особой нужды в дом не пускать. А за мужем все подбирала Алинка: майки, носки, бумажки, визитки, а то и деньги с кредитками. С ним в быту хлопот, ей-богу, в два раза больше, чем с Тошкой.
Начав откровенничать про Андрея, Жанна машинально перешла на полушепот.
Такие разные люди и вместе, понизила голос Самоварова и тут же хмыкнула про себя: у нее-то как раз наоборот, Валерий Павлович прирожденный чистюля, а она бардачница, правда, в последнее время упорно работающая над собой. Но чтобы деньги и фантики где попало это слишком даже для нее. Расскажите, как они познакомились.
Жанна неопределенно махнула рукой, отвернулась и какое-то время молчала, явно обдумывая ответ.
Это не они, это мы познакомились
Вот как? И где же?
Работали мы с Алинкой в одном заведении. Официантками, ответила нехотя, интонацией голоса обрубая дальнейшие расспросы.
Не любите вспоминать?
Не люблю Ладно я Андрей не любит! В каждом доме есть темы, на которые не принято говорить вслух. Это одна из них.
Варвара Сергеевна решила не отступать:
Это может быть очень существенным, понимаете? Любые вещи, которые кажутся неважными, оставленными где-то в прошлом Именно они могут дать ключ к тому, что произошло с вашей подругой.
Господи Алинка всегда, в отличие от меня, спокойная была, как удав, даже на удивление! Будто костюм защитный умела на себя надевать. Хамство, унижения все разбивалось о какую-то невидимую защиту. И уж не думаете ли вы, что какой-то обиженный в прошлом клиент мог через десять лет выследить ее и похитить? Ах-ха-ха!
Смех у Жанны был пьяный, оскольчатый, в нем, словно запоздалые отголоски, слышались нотки утренней истерики.
Затушив последнюю за этот день папиросу, Самоварова внезапно почувствовала сильнейшую усталость. Сначала было подумала, что из-за скандинавской ходьбы. Пошевелила ногами, расправила плечи нет, тело в тонусе, она даже чувствовала себя бодрее, чем обычно.
Усталость была исключительно эмоциональной.
Жанна, давайте поступим следующим образом: вы отдохнете, подумаете, возможно, вспомните что-то еще, а может, рискнете рассказать о том, о чем не принято говорить в этом доме Утро вечера мудренее.
Молодая собеседница кивнула и с явным облегчением выдохнула.
Словно ей в помощь мобильный в ее кармане нахально растрезвонился голосом какого-то русского рэпера.
Самоварова скосила глаза, и ей удалось разглядеть имя, высвеченное на экране.
В пол-одиннадцатого вечера Жанне звонил какой-то Михалыч.
15
Из дневника Алины Р. 28 апреля.
Пишу теперь часто, как работу выполняю мои неловкие попытки покопаться в собственной душе. Или в собственной правде?
Вчера зачем-то выпила с Жанкой.
Когда захмелела, едва сдержалась, чтобы не рассказать ей о В. После приступа стала вспоминать о нем постоянно, даже не каждый день, а почти каждую минуту. Сидела и чувствовала, как с трудом заталкиваю в себя рвущиеся наружу слова.
Но подруга, сама того не зная, пришла мне на помощь, переведя разговор на Ливреева.
Это было ожидаемо. Все наши разговоры с ней уже больше месяца заканчиваются только одной по-настоящему волнующей ее темой нашим бравым прорабом. Как же меня это бесит!
Пришлось сидеть с ней, пока она наконец не прикончила бутылку вина, слушать не слушая, продолжая думать о своем.
Когда вошла в спальню, Андрей, к счастью, крепко спал.
Под утро почему-то приснилась мать.
Открыла глаза и в полумраке разглядела отдельные предметы в своей новой, получившейся воистину роскошной спальне.
Нормально заснуть уже не смогла.
Одна часть меня проваливалась в сон, а другая издевательски тащила в далекие воспоминания
Мать нежно, но настойчиво теребила мое плечо.
В комнате было темно-темно, а сквозь щель в двери проникал желтый свет из коридора.
Мать, как добрая волшебница или умелый психолог, не включала свет в моей комнате, знала, что со мной в эти минуты нельзя нахрапом, а можно только по-хорошему.
Уцепившись за одеяло, как умирающий цепляется за последние секунды жизни, я зарывала голову в подушку и, елозя по простыне животом, норовила спрятаться в ласковом тепле и темноте постели.
И тогда мать начинала мурлыкать какую-нибудь песенку, ею же придуманную.
Рифмы в ней почти не было, а смысл был всегда одинаков: скоро-скоро придет новый день, он уже в пути, дню не терпится встретиться и познакомиться со мной, чтобы рассказать о своих чудесах.
Продолжая петь, она мягко отбирала у меня одеяло, брала под мышки, сажала на кровать и засовывала мои руки и ноги в заготовленную заранее, лежавшую рядом на стуле одежду. Одежда была неприветливой, колючей. Особенно толстенный синий шерстяной свитер с вышитым на нем красным медвежонком, который мать заготавливала для меня в холода.
Мать брала меня, едва стоявшую на ногах, за руку, отводила в ванную, помогала умыться.
В валенки я залезала уже сама. Валенки я почему-то любила. Шубка, шапка, шарф все было застегнуто и затянуто на мне туго-туго.
Мы выходили в зиму.
Санки, ждавшие нас под лестницей в подъезде, недовольно гремели, то и дело ударяясь о своих сородичей, оставленных здесь на ночь другими родителями.
В санках я, часто вздрагивая и просыпаясь, чтобы взглядом поймать материну спину, жесткую, мохнатую, то ли лисью, то ли волчью, или барашковую, в потертых мелких кудряшках, продолжала дремать.
Иногда санки, застревая в снегу, останавливались, и мать, уже без песни, но все так же продолжая говорить то ли с санками, то ли со мной ласковым мурлыкающим голосом, аккуратно выправляла их, и мы неслись дальше.
И вот она, наша последняя мучительно-необратимая остановка.
Здесь было шумно, ярко, тревожно.
У одного из подъездов детского сада мать тормозила, хватала меня и ставила на снег, одной рукой прижимая к себе, а другой ставя на попа наши санки.
Наверное, ей было очень тяжело
Она была невысокой и худенькой.
Распахивалась входная дверь, и я попадала в душный, успевший пропахнуть чужими мамами, их кашами, духами, потом, шапками и шубами детсадовский подъезд.
Несмотря на духоту, я ощущала дикий холод, он пронизывал намного жестче, чем злой и колючий уличный ветер, ведь там, вовне, меня закрывала от него мама.
Нас встречала одна из двух воспитательниц, лица и голоса которых давно стерлись из моей памяти.
Мать, стараясь говорить максимально дружелюбно, так, как в силу своего характера никогда ни с кем больше не говорила, почти всегда просила кого-то из них быть со мной внимательнее.
Каждый раз, когда она выпускала мою руку из своей руки, мне казалось, что я этого не вынесу, не переживу, что как только она отвернется и, уже не оборачиваясь, уйдет обратно в темноту и снег, я перестану существовать, лопну, как воздушный шарик на стене, превращусь в безжизненную массу, прикрытую черной беличьей шубкой и клетчатым шарфом.
Но всякий раз я выживала и, с недоверием вложив свою ладошку в сухую и жесткую руку воспитательницы, шла с ней в тесную душную раздевалку.
Бумажная белочка в кружочке, наклеенная на мой шкафчик, немного успокаивала. Я была уверена в том, что где-то, быть может, в другом, теплом и справедливом мире, эта белочка дружит с моей мамой.
Еще запомнился тихий час.
Зажмуришь глаза а там космос, в пустоте и темноте которого бесчисленное количество крошечных золотых звездочек, похожих на рассыпанное на черном покрывале пшено. А если прижать руки к глазам и потереть их, космос оживал, смещался, дрожал, но никогда не позволял увидеть хоть что-нибудь еще. Опасаясь наткнуться на строгий взгляд воспитательницы, которая время от времени прохаживалась по рядам из раскладушек и проверяла, все ли спят, я убирала с глаз руки и открывала глаза. Голова слегка кружилась, а космос исчезал. Я снова проделывала этот трюк и космос возвращался. Это стало моей тайной, моим собственным измерением.
В тихий час я никогда не засыпала по-настоящему. Просто лежала и думала о маме.
Даже не обладая понятной для моего возраста информацией, уже тогда я ощущала: что-то в нашем доме не так. Не так, как у Витьки, не так, как у Кати, в корне не так! Но никогда мне не приходило в голову, что «не так» именно с ней, с моей мамой. О таком я и думать не смела Мне представлялись какие-то, как в сказках, злые колдуны, воздействовавшие на маму против ее воли.