«Черт побери! Как глупо: мне приходится быть на амплуа Коперника перед этим техническим синедрионом», со злобой подумал Роман.
Роман выпил воды, он пил жадно, большими глотками; края стакана едва заметно, чуть слышно стучали о зубы.
Он волновался.
Это надо прекратить, и, кроме того, съезд не мог так кончиться Так кончиться съезд не мог
Роман посмотрел в зал.
В первом ряду старик в пудреном парике, с длинным носом, с ястребиными глазами нахохлился в удобном кресле. От него на весь зал несло иронией. Может быть, он заразил остальных, этот старикашка, это славное прошлое.
Роман посмотрел в зал.
Двое одинаково одетых людей и даже весьма схожих лицомсходство было, собственно говоря, в полном безличииподталкивали друг друга и весело улыбались каждому новому заявлению Романа.
Да, пришлось констатировать, что его доклад о мартенах, о бессемеровании, томассировании и некоторых других металлургических процессах , мягко выражаясь, не имел успеха.
Отсутствие дерзания, недоверчивость и самодовольствовот те аплодисменты, которые получил роман. Они звучали, как пощечина.
«Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!»
Пришлось прибегнуть к приказам. Академия встала на дыбы, но князь Ватерлоо наложил домашний арест на президиум и приступил самостоятельно к организации опытных мастерских. И только когда лабораторные занятия подтвердили предложенные им теории, Роман снял арест с опальных ученых, догадавшихся «сменить вехи».
В декабре Роман открыл Институт металлургии, где широко были поставлены опыты и изыскания и где доучивались инженеры Франции.
Теперь слова Романа стали подхватывать, немедленно была издана его книга, а наиболее рьяные из бывших противников договорились, можно сказать, до полной лирики на эту тему и орали везде о «неометаллургической эре».
Результатом явилась постройка мартеновской печи в Крезо
Роман усмехнулся, распечатав присланный из Академии пакет, гласивший, что все меры к наискорейшему проведению съезда агрономов приняты и Академия занята по поводу этого тем-то и тем-то.
И, бросив пакет, он направился в чертежную.
* * *
Талейранминистр иностранных дел и Фушеминистр полиции были явно оппозиционны Роману.
Роман не баловал себя иллюзиями насчет прочности и безопасности своего положения, он завел при Пале-Рояле постоянный конвой, и бравые старые гвардейцы Наполеона бдительно и усердно сторожили «Ватерло-оского кардинала», «Ришелье Второго»клички эти пустили в Париже враги Романа, намекая на бывшего деспота Пале-Рояля.
Но Роману было не до интриг и козней.
Он работал. Он работал с утра до ночи, вездесущий, всезнающий, неутомимый
Князь Ватерлооимя это распласталось над Францией крепким и уверенным росчерком. Оно скрепляло правительственные указы, возглавляло обложки научных книг, стояло в повестках дня съездов и конференций, кричало с листков газет. Самый воздух, казалось, был пропитан гением и дерзостью этого человека.
Роман работал. В промышленных районах он дал тип постройки, отвечающей требованиям гигиены. Идея городов-садов, которая дремала в ХХ столетии, «теперь» была широко проведена.
Растущая металлургическая промышленность Рейнского района была загружена исключительно производством рельс, назначение которых правительством хранилось в тайне.
Съезд по агрикультуре закончился; учреждение мелиоративных институтов в провинции не замедлило последовать; крупный успех имел в винной промышленности способ пастеризации, о котором Роман узнал в «свое время» совершенно случайно. Декрет об обязательной посадке картофеля проводился в жизнь. Настоянием Владычина Наполеон сложил акциз на вино, соль, сахар, кожу и отменил целый ряд пошлин.
Бумажные деньги, печально и неуверенно шелестевшие в руках граждан, были подвергнуты деноминации. Выпуск местных займов, дававших натуральные проценты и талоны на получение швейных машин государственного производства, позволил окончательно улучшить состояние ослабленных финансов.
* * *
Швейные машины.
Ого!
Они перевернули все мировоззрение хлопотливых парижских хозяек
Аккуратные, блестящие швейные машины красовались в витринах и дразнили видом своим и могучей своей сущностью этих женщин, наполнивших Париж стрекотом оживленных и слышных голосов.
Но до поры до времени были разговоры и волнениявскоре им предстояло смениться другим стрекотомведь приобретение швейных машин было нетрудно и выгодно, а уж тогда-то не до бесед и споров будет хлопотливым парижским хозяйкам
* * *
«Граждане!
Что было дорого в прошлом году?
Соль, сахар, вино, кожа.
Благодаря чему все это было дорого?
Благодаря акцизам, так как государству нужны деньги.
Теперь же, если вы дадите взаймы деньги государству, вы можете получить в счет процента многие продукты бесплатно.
Подписывайтесь на заем 1816 года!»
«Хозяйки!
Известно ли вам, что такое швейная машина?
Известно ли вам»
Правительство не скупилось на восклицательные знаки.
* * *
Огюст! Не смей покупать золотых пуговиц к жилету! Я хочу иметь машину!
Жанна, поторопись со стрижкой овец. Ты ведь читала объявление о займе.
10
Я вас уверяю, граф, что наш корсиканский бульдог сошел с ума вместе со своими министрами. Это положительно скандал! Это черт знает чтоиздавать такие приказы!
И маркиз д'Эфемер, дрожа от ярости, налил себе и гостю по новому стакану бургундского.
Успокойтесь, маркиз! развертывая газету с злополучным приказом, проговорил граф Врэнико. У императора, очевидно, имеется серьезное основание отдать подобный приказ.
Вы, граф, как будто не отказывали и королю Людовику в серьезности его намерений, когда этот верблюд был еще на Эльбе, язвительно сказал маркиз.
Я не вдаюсь в оценку высоких особ, маркиз! сдержанно ответил на его выпад гость.
(Оппортунизм вообще явление не новое.)
* * *
На первой странице «L'Empire Franзaise»жирно был отпечатан приказ, содержание которого так разобидело бурбонствующего маркиза.
Князь Ватерлоо именем императора осуществлял проведение плана дорожного строительства. По всей империи намечалось возведение насыпей определенного вида, и это внушало многим странное раздумье.
Но что особенно бесило маркиза д'Эфемер и других его круга, это:
«к работам привлекается все без исключения население империи. Мужчины в возрасте от 17 до 45 лет обязываются предоставить личного бесплатного труда 240 часов в год; женщины от 20 до 35 лет180 часов в год. Никакое общественное положение, титул, ценз от этой повинности не освобождают. Исключение делается по отношению только
всякому гражданину, почему-либо не могущему или не желающему участвовать в работах, предоставляется возможность внести тройную стоимость рабочей силы в мэрию округа.
Виновные в уклонении»
Титул! А-а? забрызгал слюною сдержанный доселе граф. Конфискация?! Тюрьма?! Московский погорелец! А этот проходимец, произведенный в князья
Да как можем мы, дорогой Врэнико, копать землю, мы, в чьих жилах
Антуан, еще бургундского!
Что ж делать, дорогой маркиз, тюрьма!
11
В комнате просторной и светлой корпел Роман над чертежным столом. Легко и четко ложились линии
Тоненькие и грациозные, они группировались, цепляясь друг друга за новые прирастали к ним, веселый хоровод с минуту медлил так, а потом они вдруг разбегались врассыпную, врозь, в сторону, они резвились, и шалили, пока линейка, циркуль и угольник снова не собирали их.
Роман корпел над чертежным столом
Как дирижер, весь уже во вдохновенном азарте, весь уже не здесь, в темном зале, где насторожился занавес, где суетятся и будоражатся звуки, как дирижер, у которого поет рука, управлял Роман дружным, слаженным оркестром своих инструментов
Конец увертюре.
В дверь постучали.
Войдите! крикнул Роман.
И они вошлиминистр полиции Фуше и шестеро в мундирах.
Полиция? Что бы это могло значить?
Чему я обязан чести видеть у себя господина министра в неприемный час? Да еще с такой свитой?!
Фуше молчал. Шестеро в мундирах были холодны и непроницаемы.
Я спрашиваю, чему обязан я чести
Честь не велика. Вы арестованы по обвинению в государственной измене.
Делайте ваше дело, обратился Фуше к полицейским.
Шестеро в мундирах подошли к Роману.
Носказал Роман.
* * *
Носказал Роман.
Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету
Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.
Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щекилегче, легче, они лопнут! он дует изо всех сил Ветер стар и золон кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.
У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками
Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позыкажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встаетпять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.
За дверью, тяжелой и низкой, открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, шаги
Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того эторабота, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить
Сегоднячетырнадцатый день, завтрапятнадцатый А может быть, его и не будет, пятнадцатого Надо спешить
Бежать невозможно Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, шаги
Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:
«Конечно, заговор Талейран Фуше подлое дворянство Талейран, Фуше подлое дворянство» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год
Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдейскромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое
В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа Из темного угла, бережно неся округлое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке «Все одно разменяют!» Поставят к стенке, залпготово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шагшаг к смерти И конвоир пощекочет его штыком «Ступай, ступай, нечего!» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.
Вдруг окрик: «Проснитесь!» Романа тормошат. Но он не хочет просыпатьсяведь это его последний сон перед тем, самым последним.
Снова:
Проснитесь! Проснитесь же!Романа тормошат. Да проснитесь же, ваше сиятельство! По приказу суда я обязан немедленно доставить вас
Роман понял.
Сейчас, говорит он. Сейчас, сейчас, милый друг, сейчас
Молодой офицер смотрит на Романа участливо. Он в первый раз видит князя Ватерлоо. И хотя князьарестант, государственный изменник, молодой офицер констатирует уважение к Роману в казенной своей голове и жалостьв присяжном сердце.
И молодой офицер весьма недоволен собой.
А Роман решает, что, может быть, есть небольшое утешение в том, что расстрелян он будет из ружей «его изобретения», по приговору хоть какого ни на есть суда и все-таки, все-таки во Франции, в той самой, что ослепительным миражем вставала перед ним еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, еще тогда, когда он жил в первый раз.
12
Шестеро мудрейших разместились за столом сообразно чинам и специальности. Специальность соответствовала чину. Так, председательТалейранвозглавлял стол, секретарьФушеписал что-то, примостившись с краю.
Что же писал вышеуказанный Фуше в то время, как упомянутый там же Талейран допрашивал Романа Владычина строгим и проникновенным голосом?
Беспристрастный ли протокол расползался тонкими, извивающимися, как змейки, строчками из-под руки секретаря? Едкая ли статья для первой страницы «L'Empire Fran?aise» с намеком на близорукость императора и незаслуженное игнорирование дворянства?
Нет. То был приговор по делу Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск и пр., и пр., обвиняемого в государственной измене, в своекорыстных замыслах и использовании власти с целью нанесения ущерба интересам отечества.
Правда, приговор этот писался несколько преждевременно, в процессе процесса, так сказать, еще до уединения суда на предмет достойной оценки преступных деяний Романа Владычина. Пусть так, но что иное можно видеть в поспешности г-на Фуше, как не похвальное усердие и патриотический пыл?